Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Балл за поведение уменьшался за стук при передвига- нии вещей, за нахождение в коридоре не в урочное время, за неряшество. В чем-либо серьезно провинившихся воспитанниц, особенно не исполнивших какого-нибудь приказания классной дамы или ответивших ей грубо, она записывала в собственный журнал maman. Смотря по важности проступка, maman приглашала к себе или записанных воспитанниц, чтобы сделать им внушение, или классных дам, чтобы обдумать поступок и решить наказание. Вообще же maman бывала часто снисходительна к провинившимся воспитанницам, не всегда становясь на точку зрения классной дамы; неумолимо строго относилась она лишь к грубому нарушению дисциплины.

Отношения maman к классным дамам были вообще холодны; исключение составляли только две, которым она доверяла безусловно и которые пользовались этим, чтобы сплетничать и доносить ей обо всем. Их ненавидели воспитанницы старших классов, а большинство классных дам держались от них в стороне и не скрывали своего нерасположения к ним.

Maman поступила к нам незадолго до меня <...>. Деятельная и энергичная по природе, она весь день отдавала институту, присутствовала в столовой на утренней молитве воспитанниц и во все время обеда и завтрака, посещала ежедневно лазарет, нередко сидела на уроках, особенно в старших классах, и во время богослужений неизменно стояла на своем месте в церкви, позади воспитанниц. Дверь ее комнат никогда не запиралась днем, и все, кому нужно, могли входить к ней во всякое время без доклада.

Нередко часов в 12 ночи, а иногда и позже в дальнем конце верхнего коридора появлялась неожиданно maman в сопровождении горничной, шедшей с зажженной свечой впереди. Заглянув во все дортуары, maman особенно долго и внимательно осматривала дортуары старших классов. Говорили, что эти ночные осмотры вызваны слухами о том, что в некоторых заведениях были случаи, когда воспитанницы старших классов, переодетые в платье горничной, уезжали по ночам из института и кутили в ресторанах с знакомыми офицерами. Насколько верны были эти слухи, я не могу, разумеется, знать, но между институтками они ходили упорно. <...>

Понятно, что при начальнице, лично входившей во все подробности институтской жизни, роль инспектрисы сводилась к нулю. На нее никто не обращал внимания; между воспитанницами она была известна под именем «ma chère», потому что каждую из нас называла не иначе как «ma chère».

Я не знаю, в чем состояли ее обязанности, — может быть, она наблюдала за низшими классами так, как наблюдала за старшими maman, — но мы видели ее редко, и все наши сношения с нею ограничивались лишь тем, что она выдавала нам для чтения книги из библиотечного шкапа. Некоторую видимую деятельность проявляла она только летом.

Отпускать воспитанниц на каникулы домой стали только тогда, когда мы были уже в выпускном классе. Замкнутые в стенах института, мы проводили целое лето в саду, размещаясь по классам в определенных аллеях под надзором классных дам, и изнывали от однообразия жизни, тоски и скуки, которые появлялись тотчас же, как только прекращались учебные занятия, вносившие в нашу жизнь интерес и разнообразие и наполнявшие наш день. Нам позволялось удаляться от своей дорожки и ходить по всему саду, кроме крайней, очень густой аллеи, которая прилегала к забору, выходившему на пустынную улицу. Рассказывали, что раньше воспитанницы свободно гуляли по этой аллее и даже пользовались ею, чтобы покупать тихонько мороженое, и что входить в нее запретили только с тех пор, как однажды вошедшие в аллею под вечер воспитанницы увидали там мужика в красной рубашке и выбежали оттуда, страшно перепуганные.

Эта-то аллея и привлекала наше внимание. Каждая воспитанница, не считавшая себя трусихой или не желавшая, чтобы ее считали такою подруги, ставила себе долгом заглянуть хоть раз в аллею. Улучив удобную минуту, она пробиралась туда украдкой, с замирающим сердцем проходила ее до конца и заглядывала в щели забора. Но вообще толпились около нее постоянно, заглядывали с любопытством, но ходили туда редко: длинная аллея была темна, мрачна и выходила на пустырь; в ней не было ничего интересного, кроме риска и легенды о красной рубашке, и забегали в нее только отчаянные от скуки или из озорства.

Летом нас выводили в сад и в учебное время после обеда; мы захватывали с собой книги и тетради и готовили там уроки.

Время от времени на одной из садовых дорожек появлялась бесцветная, некрасивая, как-то неестественно выгнутая назад фигура Аграфены Петровны, жеманно выступавшей неслышными, словно крадущимися шагами, и вырастала перед глазами воспитанниц, приютившихся в каком-нибудь тенистом уголке. Большими тусклыми глазами она зорко вглядывалась в воспитанниц и, так же неестественно выгибаясь и жеманно передвигая ногами, шла далее. <...>

Гораздо большее значение, чем maman и инспектриса, имели для нас классные дамы вообще и главным образом наша.