Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Желая расположить нас в свою пользу, наша новая maman в первое время ни в чем не стесняла нас, и мы начали уже думать, что она если не лучше, то и не хуже нашей прежней начальницы, а пожалуй, даже и снисходительнее ее. Но не прошло и двух месяцев, как мы стали замечать в нашей maman некоторые странности: нам начало казаться, что она как-то особенно враждебно относится к тем из воспитанниц, которых посещали по воскресеньям братья, кузены, дяди и вообще особы мужского пола, не походившие на дряхлых старцев. Потом до нас стали доходить слухи, что она выпытывает у классных дам и даже у младших воспитанниц, в каком родстве состоит та или другая из нас с нашими воскресными посетителями. <...>

Наконец нам официально было заявлено, что нам разрешается принимать по воскресеньям только отцов и родных братьев, кузенам же и дядям вход в нашу обитель навсегда воспрещается. Разумеется, это странное распоряжение привело нас в сильнейшее негодование, но, по зрелом размышлении, мы решились игнорировать его, будучи вполне уверены, что наши родственники не подчинятся такой деспотической мере и не допустят, чтобы их так бесцеремонно выпроваживали из училища в приемные дни. Предположение наше вполне оправдалось, и Е.И. очень скоро убедилась, что ей придется отказаться от излюбленной мечты — изгнать зловредный мужской элемент из нашего училища и устроить в нем нечто вроде женского монастыря.

Потерпев поражение в борьбе с внешними врагами и нарушителями нашего спокойствия, то есть с нашими кузенами и дядями, наша добродетельная начальница обратила все свое внимание на врагов внутренних — наших учителей, общение с которыми, по ее мнению, было для нас не менее вредоносно. Прежде всего она воздвигла гонение на нашего учителя географии Мусатовского, которого она возненавидела, во-первых, зато, что он был молод, а во-вторых, за то, что он осмеливался подходить к нашим лавкам, когда рассматривал наши географические чертежи, и при этом — представьте себе — даже... дышал, объясняя что-нибудь воспитанницам. Почтенная матрона так и выразилась: «Зачем он подходит к вам и даже дышит?»

― Но, maman, ведь г-н Мусатовский задохнется, если не будет дышать, — возразили мы, с непритворным удивлением глядя на нее.

― Ах, перестаньте! Что с вами толковать — вы ничего не понимаете! — сердито сказала начальница и, вся раскрасневшись, ушла из класса.

― Какова? Хочет запретить Мусатовскому даже дышать в классе... Пусть бы сама попробовала не дышать! — со смехом заговорили мы, оставшись одни. <...>

Однако гонение, воздвигнутое на нашего бедного учителя географии, не прекратилось и довело его наконец до такого озлобления, что он потерял всякое терпение и, наговорив начальнице грубостей, отказался давать у нас уроки.

Мы, разумеется, очень сожалели о такой развязке и чуть не возвели г-на Мусатовского на пьедестал героя, пострадавшего за свои убеждения. При чем тут были его убеждения — я теперь, право, не знаю, но в то время для нас было несомненно, что «он выдержал характер», «не смалодушничал» и не подчинился требованию не дышать в классе.

Осилив одного противника, Е.И. не удовлетворилась, но тотчас же повела атаку против другого, не менее опасного врага — нашего учителя русского языка А.Е. Викторова, смущавшего наш мир душевный, или, вернее, нарушавшего наше блаженное усыпление — и своими вольными речами, в которых беспрестанно слышались слова «любовь (?!) к труду», «стремление к идеалу (?)», «увлечение (!?) идеей» и прочее, и с помощью разных подозрительных книжек, вроде сочинений Гоголя, Пушкина, Гончарова, Тургенева и даже Белинского и Добролюбова, в которых тоже беспрестанно встречались слова: любовь, чувство, увлечение, идеалы и даже — свобода!!!

Такого учителя-вольнодумца, разумеется, следовало устранить, а для этого необходимо было зорко следить за каждым его шагом и прислушиваться к каждому его слову. Но как ни следила почтенная дама за подозрительным учителем, как ни старалась ловить каждое его слово — ни выследить, ни уловить решительно ничего не могла. Тогда она перешла к наступательным действиям и начала одолевать его разными мелочными придирками. Но и это ни к чему не привело: враг оказался донельзя хладнокровным (по наружности, по крайней мере) и решительно неуязвимым.

Эта борьба происходила у нас на виду и продолжалась очень долго — не только в течение тех двух лет, которые мы пробыли в старшем классе, но, насколько мне известно, и в последовавшие затем два года.