Институты благородных девиц в мемуарах воспитанниц

Да вы совсем не так хлопочете, — сказа хозяйка, узнав о том, как и где хлопотала мать, — в Петербурге всегда обещают и никогда не отказывают... Хлопотать здесь надо не у высших, а через низших. Ваш муж служит по почтовому ведомству — вам и надо обратиться к его прямому начальству, к Прянишникову.

Да я и пробовала, — сказала мать, — но не могла добиться аудиенции.

И не добьетесь никогда, — усмехнулась хозяйка. — Вам надо действовать не так. Вы отправляйтесь к Прянишникову, но спросите не его, а его главную горничную. Она вам и устроит все. Иначе никогда не добьетесь ничего, хоть два года живите в Петербурге. <...>

Горничная, оказавшаяся вполне приличной особою, приняла ее в своей комнате, где занята была починкою красных шерстяных генеральских носков. Она была польщена посещением матери, приняла ее очень любезно и напоила кофеем. <...>

В тот же день мы простились с сестрами и уложили свои чемоданы, а на следующий день выехали из Петербурга. Покидали мы его без сожаления: после месячного пребывания «столица царственной Невы» показалась нам такою же холодной, как и ее прелестные каменные громады. <...>

О моем поступлении в институт уже никто не думал, не думала о нем и я, как вдруг в ноябре получена была из Петербурга бумага о зачислении меня собственной Его императорского величества пансионеркой в московский Н<икола- ев>ский институт. Это неожиданное известие вызвало такую бурную радость, что все мы в продолжение нескольких дней ходили, как в чаду. <...>

В Москве нас ожидало новое непредвиденное препятствие: в институте отказывались принять меня, потому что бумага о моем зачислении не была еще там получена. В ожидании ее нам пришлось прожить еще некоторое время в Москве.

Прошла неделя, а бумага все еще не была получена в институте. Между тем до Рождества оставалось так мало времени, что мать, выехав даже немедленно, могла попасть домой только к самому празднику. Не ожидая никаких препятствий, она и денег захватила с собою немного, а между тем жизнь в меблированных комнатах обходилась недешево; оставшись еще на некоторое время в Москве, она принуждена была бы жить на деньги, отложенные на обратную дорогу. Сообразив все это, мамаша отправилась к начальнице, откровенно объяснила ей свои затруднения и просила о немедленном принятии меня в институт. Начальница вошла в положение матери и разрешила ей привезти меня в институт на следующий день утром. <...>

Ночью я спала плохо: меня страшила предстоявшая мне новая жизнь, жаль было себя, матери, прошлой жизни, которой я не могла уже вернуть и которая теперь показалась мне такой дорогой <...>. Уткнувшись в подушку, чтобы не разбудить мать, я не раз принималась плакать.

Утром я встала бледная и с головной болью. Хотя мать сама должна была отвезти меня в институт, мы простились с нею в нумере. Она благословляла меня со слезами, а я целовала ее и ее руки и горько плакала. В институт мы приехали в двенадцатом часу. Здесь явилось новое затруднение: начальница не знала, как быть с моими экзаменами; выпускные и приемные экзамены были уже закончены, был последний день ученья перед рождественскими каникулами, и в институте не было налицо почти никого из учителей. Не желая, однако, задерживать мать, она после некоторого колебания сказала ей, что она может оставить меня и уехать немедленно, так как до возобновления учения меня проэкзаменует пока инспектриса.

Простившись с начальницей, мать торопливо перекрестила и поцеловала меня, улыбнулась сквозь слезы, обернувшись последний раз, и скрылась за дверью. Следом за нею вышла и начальница. Я осталась одна в ее парадной приемной, убранной мягкой мебелью и тропическими растениями и с горшками прелестных цветов на окнах. У одной из стен стояли два поставленных рядом рояля, а из промежутков окон глядели два трюмо.

Я стояла у окна, провожая глазами громыхавшую по двору пролетку, в которой уезжала моя мать, когда раздался звонкий и длительный звук колокольчика. Тишина, царившая до тех пор в институте, внезапно сменилась непрерывным глухим шумом, напоминавшим гул моря. От этого шума у меня с непривычки кружилась голова. Когда все затихло в коридоре, дверь залы отворилась и в нее вошла, неслышно ступая по паркету, пожилая, худощавая, некрасивая особа в синем платье, с большими ничего не выражавшими светлыми глазами и несколько жеманными, некогда модными манерами. Это была инспектриса.

Ну, ma chere[97], я проэкзаменую вас, — сказала она, отвечая на мой реверанс.

Она позвала меня к столику, стоявшему у стены ближе к печи, положила передо мной лист бумаги, подвинула перо и развернула какую-то книгу. Экзамен начался с французского языка и продолжался по всем предметам не более часа. Аграфена Петровна была вполне удовлетворена свободою, с которой я читала, переводила и даже писала по-французски; не менее довольна она была и русским объяснительным чтением и письмом. <...>

А главные города в Европе вы знаете? Какой, например, главный город в Англии, в Испании, в Турции?

Благодаря газетам я назвала сразу и Лондон, и Мадрид, и Константинополь.