Инспектор Лосев

– Совершенно верно, – соглашаюсь я. – Это дело семейное. Но все-таки разобраться нам с вашим Николаем надо по справедливости.

– Жди от вас справедливости, как же.

– Так я вижу, вы и сами ее не хотите.

– Мое дело, чего я хочу.

– Нет, – резко отвечаю я. – Не ваше… Колькино это дело. Вы для него сейчас хуже чужой, смотрю, а я вроде лучше матери получаюсь. Вас вот уговариваю.

– Ишь ты, – насмешливо ухмыляется старуха, – какой выискался. «Лучше матери!» И чего тебе от меня надо, репей?

– Зайти к вам и поговорить.

– Вот ведь пристал, – неприязненно говорит старуха. – Ну, заходи, коли так.

Она отодвигается, и я переступаю порог. В маленькой передней вешаю пальто и иду вслед за старухой в комнату. Она обставлена куда лучше той, в которой я был утром. Здесь разместился полированный новый гарнитур, венгерский, наверное, или румынский, на полках длинного серванта, за стеклом, стоят хрустальные вазы, красивый чайный сервиз, еще какая-то посуда. На круглом столе с пестрой салфеткой посередине стоит еще одна ваза, низкая и широкая. К столу аккуратно придвинуты тяжелые, гнутые стулья, у стены огромный диван. Под потолком, над столом, висит большая чешская хрустальная люстра. Да, полный достаток в этом доме, словно и не сидит вот уже в третий раз в тюрьме глава семьи, бандит и убийца… Ну да что уж там. Зато, наверное, жена труженица.

– Ну, говори, – все так же враждебно обращается ко мне старуха, прямо садясь на край дивана, словно аршин проглотив, и не думая предложить сесть мне.

И я говорю, первое, что приходит в этот момент в голову:

– Колька опять сидит. Ему бы передачу послать.

– Бог поможет…

– Ну нет, – неожиданно для самого себя запальчиво возражаю я. – Надо помочь. Не вы, так… пусть Ермаков помогает.

– А он-то с какой стороны? – как будто удивляется старуха.

– А с той. Он, если по совести говорить, и вам помочь должен.

– По совести-то – не говори. Нет ее ни у кого, нет и отродясь не было. Беречься людей надо, а не помощи ждать. У каждого на заднем уме чего-то растет. Завсегда чегой-то за спиной прячет, чегой-то через тебя или кого другого хочет себе достигнуть. Слава богу, навидалась.

– Вот вы и Кольку научили так к людям относиться.

– А чего же не научить, коли верно?

– Вот преступник и вышел, грабитель, чуть не убийца.

На старуху мои слова не производят никакого впечатления.

– Э, полно, – равнодушно машет она рукой. – Этому что учи, что не учи. Это само образуется, изнутри.

– А люди кругом уже ничего сделать, по-вашему, не могут? Конечно, с матери да отца начинать бы надо, да поздно уже.

– Ладно, ладно. Это ты все про себя оставь. Чего пришел-то?

Прямо неприступная какая-то старуха, бесчувственная.

– Как все-таки Колька-то у вас свихнулся, не расскажете?

– Кто его знает. Я воровать не учила.

– А кто же учил? Друзья-приятели, что ли?

– Ну! Кому же еще и учить?

– Кто же они такие будут?

– Ты у него у самого спроси, у Кольки. Я-то почем знаю?

– Эх, Ольга Петровна, – вздыхаю я. – Неужто вы добра своему Кольке не хотите? Неужели и словечка за него не замолвите?

– Ты лучше у него спроси, кому он-то добра хочет? Мать уже наполовину в могилу свел, жену старухой сделал, дочка, как травинка, растет без отца. Так пусть хоть подохнет, не сын он мне. Из сердца я его давно вырвала. И все. И не береди. Ничего больше не знаю.

Она поджимает тонкие, сухие губы и отворачивается.

– И Гвимара Ивановича не знаете?

– Не знаю.

– И Льва Игнатьевича?

– И его тоже. Пусть они все вместе с ним подохнут. Понял? Все они такие.

Злость клокочет в ней, неутихающая злость на весь свет. Колька тому причиной? Или Колька – это уже следствие? Сейчас не узнаешь. И ведь ничего о сыне не спросит, ничего. Что ж, она и в самом деле вырвала его из сердца? Но разве возможно это?

– А Леху знаете?

– Ну.

– Погиб он.

– Брешешь.

– Точно говорю. Под машину попал. Бежал с краденым чемоданом, по сторонам не глядел. Ну, под колеса и угодил. Помер сразу, на улице.

– Бог, он все видит, – безразлично говорит Ольга Петровна.

– Один дружок был у Кольки, и того не стало.

– Много у него таких-то. Колес на них не хватит, иродов.

– Вам-то откуда знать, много их или мало?

Ольга Петровна молчит, отвечать не желает, даже не шелохнется, смотрит куда-то мимо меня. Потом цедит сквозь зубы:

– Не подъезжай. Никого не знаю. Никакого Ермакова. Много их там всяких.

– Где?

Но старуха снова молчит. Нет, никак не пробиться к этой омертвевшей, бесчувственной душе. И все-таки… Почему-то она назвала Ермакова.

– Внучке-то сколько вашей? – начинаю я новый разговор.

– Восьмой пошел.

– Отца-то любит?

– Ее дело.

– Так ведь ребенок же.

– Говорю, ее дело.

Старуха сидит на краешке дивана все так же прямо, неподвижно, сложив на коленях руки, и упрямо смотрит в одну точку. Ну характер!

– Наталья Викторовна на работе? – спрашиваю я.

– Ну.

– Когда мне ее повидать можно?

– Не цепляйся хоть ты к ней, за-ради Христа, – зло цедит Ольга Петровна. – Дай хоть как-никак жить-то ей.