Инспектор и ночь

С того дня и до самого отъезда мы были неразлучны. Вместе завтракали, потом шли покупать газеты, которые читали за чашкой кофе в каком-нибудь маленьком сонном бистро, или прогуливались по берегу, вдоль полосы жёлтого мокрого песка, на которую с тупым грохотом обрушивались серые волны. Вместе обедали, потому что Жан-Люк перебрался в «мой» ресторан, после обеда играли на бильярде и снова прогуливались у моря — на этот раз по пристани и покрытому пеной волнолому. Вместе ужинали, беспечно болтая и подолгу советуясь, что заказать, и ещё больше бремени проводили в разговорах после ужина, за рюмкой вина.

Сначала Жан-Люк говорил мало. Довольствовался тем, что мог с моей помощью коротать время. Но когда какая-нибудь назойливая мысль никак не выходит у тебя из головы и когда подле тебя есть благодарный слушатель, трудно устоять. Уже через несколько дней Жан-Люк начал вплетать в разговор туманные фразы о бессмысленности любви, потом стал приводить примеры и, наконец, как и следовало ожидать, принялся рассказывать о себе.

История его любви раскрывалась передо мной по частям, по кусочкам, вырванным из начала, середины или конца. Сначала она мало занимала меня. Я слушал невнимательно, вернее, делал вид, что слушаю. Но постепенно его рассказ стал захватывать меня. Может быть, оттого, что рассказчик был настойчивым, а может быть, оттого, что я хотел помочь ему, или просто оттого, что вечерами, оставшись один в своей комнате, я должен был о чём-то думать, отвлекать своё внимание от зелёных полосок на стене. Я принялся собирать по кусочкам его историю, словно черепки разбитой вазы, и когда обнаруживал, что некоторых не хватает, расспрашивал, чтобы отыскать недостающие куски. И наконец так увлёкся, что начал даже ссориться с Жан-Люком. Я прерывал его, злился, что он поступил не так, как должно, сказал не то, что нужно, а Жан-Люк твердил, что ему-то, знающему эту женщину, наверное, лучше меня, было виднее, как следовало поступить, и что со стороны всё всегда кажется лёгким.

Но даже после этих распрей, расставаясь после третьей бутылки, мы чувствовали облегчение: он — потому что излил душу, я — потому что получил достаточно пищи для ночных размышлений.

Самым странным во всей этой истории было то, что она случилась именно с Жан-Люком. Я не хочу сказать, что он некрасив или бесчувствен, как чурбан. Крупный и сильный, с несколько бледным, серьёзным лицом и спокойными глазами, мой знакомый был внешне довольно привлекательным. Но это был человек уравновешенный и скрытный. Когда он по привычке сжимал руки, наложив ладонь на ладонь, и смотрел на тебя слегка прищурившись, ты невольно представлял его стоящим за кафедрой или у классной доски. Впрочем, это соответствовало самой действительности, ведь Жан-Люк по профессии — преподаватель истории, но я не это хочу сказать. Просто на первый взгляд он мог бы показаться одним из тех людей, для которых всё ясно и которые всегда могут помочь советом, но сами в советах не нуждаются, поскольку не совершают глупостей и не увлекаются приключениями. Если такой человек вспомнит о любви или решит жениться, он выберет подругу из своего круга, которая тоже не делает глупостей, не любит авантюр и может с интересом слушать споры об экономических предпосылках Ренессанса.

После длинных дождливых дней наконец выглянуло солнце. Небо стало голубым и глубоким, ветер — нежным и тихим, море — спокойным и зелёным. Песчаная полоса пляжей, просыхая, бледнела, тёмные листья пальм колыхались, как веера. Короче говоря, всё обрело прежний вид и снова стало походить на цветные открытки.

— Со мной всегда так, — заявил Жан-Люк. — Всё улаживается, всё выясняется в последний момент, когда уже надо уезжать.

Зимние каникулы кончились, и Жан-Люк собирался в обратный путь.

— Не всегда, — возразил я.

— А, ты намекаешь на ту историю… Оставь её, мы достаточно ею занимались.

Он искал одиночества, чтобы успокоиться, и случай предоставил ему самое лучшее в этом роде: разговоры, разговоры до изнеможения с неутомимым собеседником. Если что-нибудь повторять без конца, оно обесцвечивается, теряет вся кий вкус. Потому что нет наждака более острого, чем язык.

Позднее тоска снова вернётся и наверняка не раз будет одолевать его в часы усталости и одиночества. Но сейчас Жан-Люк выглядел спокойным, и, когда мы прощались на вокзале, целиком был занят тем, что его ждало в Париже работой в школе, статьёй, заказанной ему какой-то газетой наделанными из-за отпуска долгами. Мы распрощались друзьями. благодарными друг другу. Мы получили немало один от другого. Он использовал меня как слушателя, я же нашёл тему.

Потому что, вернувшись в отель и раскрыв окно у себя в номере, на этот раз с настоящим видом на море, я увидел другое окно и другое море, точь-в-точь, как в рассказе Жан-Люка. Я вытащил из чемодана стопку белых листов и принялся за работу — без предварительной подготовки и тщательного оттачивания карандаша, то есть прямо с ходу, как, впрочем, начинаешь писать, когда и в самом деле берёшься за работу.