Inside Out (Наизнанку)

Он часто поминает черта, когда говорит про Франческу. Технологии — технологиями, но ведь есть и так называемый психологизм. Человек — не машина. У него то где-то дрогнет, то где-то екнет. Ему характер полагается. А если характера нет и никакой психологии, и все гладко, как долина, и пусто, и на все стороны одна питательная зеленая трава, — то, воля ваша, что-то тут нечисто. У самого-то Маккавити характер был, чай, не пустое место, не пальцем делан, на помойке рос. Рыжий Маккавити, широкие плечи, железные подковки, прищур, как у котяры.

— Франческа! — покрикивает Маккавити на нее. — Ты нас презираешь?

— Нет, — недоумевает Франческа, положив вилку.

Детектор лжи поблескивает в языке, но не пищит. Значит, не презирает, крякает Маккавити.

— Зачем ты стала нам служить? — глазки сверлят Франческу, но что толку сверлить солнечный луч.

— Я… э… денег хотела, — искренне отвечает Франческа, недоумевая.

Потому что неискренне нельзя, все равно ее насквозь видят.

— Де-енег хотела! — сатанински тянет Маккавити. — Блин…

Франческа видит, что шеф ужасно недоволен собой. Ему неприятно видеть перед собой существо абсолютно прозрачное и одновременно столь непроницаемое. На Франческе все системы дают сбой. Ее индивидуальность коренится где-то там, куда не досягает ни один из этих сволочных приборчиков. Черт знает, где.

Но, в конце концов, это не главное. Работает? Работает. Не продаст нас?

— Абсолютно невозможно, — мотает головой главный техник. — Там столько всего понапихано! Гарантия!

Главный техник прямо честь отдает, он уверен на все сто.

— Кто другой, но не Франческа.

— Вот ей и поручим, — говорит мистер Лефевр. — А? Как вы полагаете?

Мистер Маккавити, конечно, уже ознакомился с делом. Выдумка блестящая. Якобы некий русский придумал топливо на воде. Смешно?

— Мне тоже смешно, — сладко улыбается мистер Лефевр. — Но я вас уверяю…

И эта идея якобы продается одним из чиновников системы. Собственно, чиновник и впрямь продажный, он пойман, он вор, он кается, у него шестеро детей, которых он родил, потому что ему «невыносимо, что плодятся только эти недочеловеки за забором». Истинному патриоту понижена зарплата и дан последний шанс исправиться: продать вот этот самый «секрет», да подороже, банкиру Элии Бакановицу, который давно под подозрением. И посмотреть, что банкир будет делать с этим секретом.

— Скорее всего, — весь истекает соком Лефевр, — он просто с ума-а сойдет от жадности…

«Па-альчики оближешь», думает Маккавити издевательски, вот жопа этот Лефевр, но выдумка классная.

— …и постарается найти-и этого русского…

— Да ну! — машет рукой Маккавити. — Банкир, респектабельный человек, не пойдет на такой риск!

— Элия Бакановиц, — улыбается Лефевр, — пойде-ет…

Элия Бакановиц ночует в банке. Элия Бакановиц корыстолюбив «до без памяти». Он хочет делать заначки. Элия Бакановиц боится системы, он хочет спрятаться от нее сам и спрятать свое добро.

— А, ну тогда конечно, — рассудительно чешет голову мистер Маккавити.

И вот Франческе поручено следить за развитием провокации, наблюдать и делать выводы. Франческа равнодушно-внимательно выслушала, запомнила и удалилась на своих невесомых каблучках, в черных волосах немеркнущее солнце.

— А ты знаешь, что она еще и Серпинского провоцирует? — спросил на следующий день Лефевр. — Представляешь, сходила к нему, честно призналась, что она тайный агент, — да он бы все равно вызнал, у него максимально дозволенный штаб информационных технологов, и кое-какие разработки он у нас покупал… Рассказала ему про «водяное топливо» и предложила сотрудничество!

— И Серпинский согласился? — выпучил глаза Маккавити. —

— Ну да! — ответил Лефевр, аж жмурясь от удовольствия. — Она ему так все представила… что ему страшно захотелось изловить русского и спрятать патент в шкаф…

— Серпинский! — крякнул Маккавити. — Вторая категория лояльности! Никому верить нельзя! Ну… молодец девка, даром что без характера.

10

С утра солнце нападает на мир с новым жаром. Сверху все груды хлама сияют светом призрачным. Замки из стекла и алюминия в легком сиреневом дыму дрожат; поезда нежными гудками проницают сияющее пространство, в котором жар усиливается постепенно. Любой голос пропадает эхом в этой сверкающей яме; любой луч теряется во множестве отблесков; любое действие ничтожно, и любая мысль незначимо мала.

Леви Штейнман проснулся и вспомнил.

— Блин, блин, блинский блин, — просипел он, протирая глаза руками.

У двери кокетливо стояла под махровой салфеточкой утренняя потребительская корзинка: французская булка, масло, горячий кофе.

— На хрен, — буркнул Штейнман и пнул корзинку.

Кофе растеклось, булка вылетела и гукнула. Пусть думают, что ему не нравится потребительское общество.