Инсбрукская волчица

Почему-то я не боялась расспросов ни от прокурора, ни от судьи, но дрожала от одной мысли о том, что, возможно, мне снова предстоит увидеть Бекермайера или, хуже, Дитриха.

Я молчала всё время процесса. Поначалу допрашивали потерпевших. Одной из первых была Симона Кауффельдт. Она отделалась сломанной ногой, которая уже срослась. То и дело Симона опускала глаза, её голос звучал приглушённо, я видела, что она доставала платок, утирая слёзы. В её душе пожар оставил неизгладимый след. Кажется, ничего уже не осталось от неё прежней – той восторженной болтливой заучки. Поначалу она мне нравилась, но господи, какая же она слабохарактерная! Как легко её под себя подмять! Такая, наверное, мечта для любого оболтуса, которому главное, чтобы жена не мешала ему особенно и не говорила слово поперёк. Хотя я, узнав некоторые подробности из жизни её отца, особенно о том, как он вдруг стал полноценным владельцем ресторана, я ничему не удивляюсь: Симона очень походила на свою тётю, которую любящий братец сосватал Эрвину Рихтеру, прежнему владельцу кафетерия. Да, фрау Рихтер получила свою долю, но не думаю, что для неё было в радость жить с мужем, на почве хронического алкоголизма тронувшегося умом. Представив, что и будущий муж Симоны будет таким, я про себя горестно усмехнулась. Да, не позавидуешь нашей заучке. Как там её назвал Ненад… Чахоточная, точно!

– Что ещё вы можете сказать по существу? – сухо спросил прокурор.

Симона замерла и, после полуминутной паузы, впервые посмотрела в мою сторону и негромко спросила:

– Анна, ты хотя бы прощения попросить не хочешь?

Я лишь мотнула головой и посмотрела на Симону. Кажется, та немного растерялась и опустила глаза, не выдержав моего взгляда. Получив разрешение сесть, она вернулась на своё место, рядом с отцом. Ресторатор то и дело смотрел на меня одновременно осуждающе и с недоумением – он-то думал, что хорошо меня знает… Да, вряд ли бы он поверил, что тихая и забитая дылда вроде меня решилась бы на такое омерзительное (чего уж таить) преступление.

На секунду я посмотрела в зал, где в первых двух рядах, при остальных пустых, сидели родственники пострадавших. Передо мной замелькала целая череда портретов в траурных рамках. В том пожаре погибли как дети, так и взрослые и примерно треть из всех – мои одноклассницы. Буквально инстинктивно мой взгляд зацепился за портрет Марен Кюрст. Я вспомнила, какой она была в первый день нашей встречи. Она показалась мне вполне милой девочкой, дружелюбной и явно предрасположенной ко мне. И если бы она не попала под влияние этой дряни Майер… Признаться, её не жалко абсолютно – заслужила такую участь, если даже Сара Манджукич (даром, что обычно в обиду себя не даёт) и то пострадала от неё. Я ещё полминуты водила глазами по залу и вдруг остолбенела: передо мной мелькнуло лицо Герды. На фото она выглядела как-то неуверенно, не улыбалась даже… Такой же она была и при жизни. У меня начала кружиться голова, я вспомнила её отчаянный крик тогда, прежде чем я выбежала из горящего здания. Как громко и отчаянно кричала эта бедолага!

Рядом врачи откачивали того самого парня, Ройля, вытащившего многих людей из огня, но, увы, слишком поздно. Представляю, сколько его пришлось потом приводить в чувство – даже в такой какофонии звуков я слышала его истерические причитания. Какой-то полицейский даже окатил его водой, чтобы тот пришёл в себя, но всё равно, Матс не мог связать пару слов. Мне казалось тогда, что он меня видел, когда я выбегала из здания. К счастью, Матс не разглядел моего лица, и я ещё три дня оставалась неразоблачённой.

Теперь настала очередь Гренадерши. Хельга была на инвалидной коляске, потому её пришлось откатить в сторону от кафедры, чтобы она могла видеть прокурора и судью. Хельга всегда была немногословна, а теперь точно язык проглотила. Отвечала односложно, каждое слово приходилось тянуть клещами. Я не запомнила из её бубнежа практически ничего, только что я пыталась её задушить, и что врачи дают благоприятный прогноз – она сможет встать на ноги. «Ну и живи себе», – равнодушно думала я. Хельга всегда была «сама по себе». С ней ссориться опасались все, даже задиристая Манджукич.

Я практически не вслушивалась в показания одноклассниц, лишь подмечала, как они себя ведут. Шнайдер, которой выпал счастливый билет, до сих пор рассказывала о случившемся с трясущимися руками, а вот когда настала очередь Сары, притихли все. Я ждала, что Манджукич начнёт всё спихивать на меня, но как ни странно, она ни слова о кражах не сказала. А вот меня всякий раз передёргивало от этих воспоминаний – почему-то воровкой всегда считали именно меня! Конечно, проделки Сары оставались незаметны до тех пор, пока она копилку не стащила. Кажется, именно тогда Бекермайер сказал свои пророческие слова о том, что мне «прямая дорога в тюрьму»? Да, вроде тогда. Сейчас я поражаюсь его проницательности, а тогда просто считала параноиком и очень вредным человеком.

– Мне-то сказать и нечего… Я не думала, что она зайдёт так далеко, – качала головой Сара, комментируя данные ею показания.