Инквизиция: Омнибус

Арканнис выпрямился, улыбаясь ещё шире. И снова Гхейт ощутил, как его самонадеянность пошатнулась от короткого укола неуверенности. На миг он ощутил себя младенцем-переростком, играющим с какой-то химерой-змеёй, которая не убивает его лишь потому, что пока ещё он её забавляет. За этим арктическим взглядом скрывалась такая злоба, что пригвоздила его к месту безо всяких усилий, высосав всю самоуверенность до капли.

Но это было лишь мимолётное видение, эфемерная вспышка неуверенности, которая быстро прошла, сожранная родовой самонадеянностью, глубоко сидевшей у него в генах.

— Нет, — ответил кардинал, снова сверкнув зубами в раздражающей улыбке, — я не отсюда. Но ты, я боюсь, всё равно ещё дитя. Я старше, чем выгляжу. Идём.

Он зашагал вперёд, поправляя одеяние с церемонностью ястреба, разглаживающего перья, и вышел из небольшого пакгауза, в котором они с Гхейтом прятались. Пакгауз удалённо соединялся с сетью туннелей под городом. Гхейт потащился следом, спотыкаясь в сковывающих движения кандалах.

Ночь пришла в купол-улей не прекращением света и воцарением темноты, но сильной поляризацией цвета. Рубиновый отсвет купола угас, оставив лишь мертвенно-бледные светильники, которые размазали свою лихорадочно-жёлтую пелену по каждой поверхности, обратив все гладкие изгибы и кривые в резкие грани света и тени. Хуже того, пёстрое буйство мерцающих красок и колеблющихся спектров света перед бит-клубами ухитрялось добавить свою цветастую проказу к ночи — выставляя каждую спешащую фигуру плоским вольфрамовым непотребством — толстые плащи и подбитые куртки полосовала шахматка лилового, синего, зелёного.

Гхейт втянул воздух, не обращая внимания на взгляды и наслаждаясь полной грудью жгучего холодного воздуха, который не застаивался годами подземной фильтрации, как воздух Подцеркви. Ему бы хотелось выходить наверх почаще.

— А-а, — сказал кардинал, вглядываясь мимо него в сумрак, — вот вы где. Заберите его, пожалуйста.

Группа силуэтов покинула темноту, стаей набросившись на Гхейта даже раньше, чем он заметил их присутствие. Газовое освещение отразилось от прикладов и стволов серого металла, высветив простую серую ткань военных шинелей и шлемов. Штурмовики, понял Гхейт, в голове зазвучала сирена. Верные слуги Иссохшего Бога.

В голове всё завертелось, он отшатнулся назад, шипя и браня себя за идиотское доверие кардиналу.

— Ублюдок! — крикнул он, в груди вскипела буйная волна ярости. — Имперский ублюдок!

Инстинктивно — в голове сверкали лишь вспышки — он разинул пасть, открывая с механическим щёлканьем ряд скрытых внутри бритвенно-острых клыков. Второй язык — хватательное копьё, окаймлённое крючьями и шипами — напряжённо вытянулся. Гхейт ощерился на нападающих, тело и душа бурлили яростью отчаяния.

— Эй, — раздался голос из-за спины, — оглянись-ка.

Приклад хеллгана, который держал наподобие дубины передний из второй группы штурмовиков, незаметно подобравшихся сзади, ударил со всем изяществом падающего молота, закрутив его на месте и повалив на землю.

Спокойный голос, затерявшийся где-то среди туманности боли и ярости, произнёс:

— Хорошо. Вы принесли клетку, я надеюсь?

— Конечно, ваше высокопреосвященство.

Гхейт с трудом сел прямо, хрипя от ярости.

— Не спускайте с него глаз, — произнёс голос, его весёлая протяжность навсегда запечатлелась у Гхейта в памяти. — Я вас уверяю, он тот ещё проказник.

Приклад навис над ним снова, всё ещё окровавленный от первого удара, и когда он опустился, Гхейт выпал из сознания в радушную тьму небытия.

* * *

Ночная жизнь Гариал-Фола — в любое другое время бесконечная людская мантра трагедии и триумфа — этой ночью была отмечена лёгкой неуверенностью, диссонирующей нотой, которая прошла незамеченной теми из жителей, чьей жизни она касалась лишь краем — как знакомая мелодия, проигранная на полтона ниже. Броуновское движение гуляк и пьяниц, шлюх и жиголо, слоняющихся гангеров и шпаны — между ними и вокруг всего этого двигалось и распространялось что-то тёмное, некие незаметные провалы в поведении, которые расходились по городу невидимой волной.

Скрытые капюшонами фигуры торопились в одиночку и группами сквозь улочки, наполненные густым сумраком. Пошатывающиеся наркоманы на секунду прерывали свое идиотское шатание, ныряли туда-обратно в на вид случайные двери, затем снова принимались бессмысленно ковылять, будто ничего и не было. Вот компания молодёжи осмотрелась на относительно пустынной улице, прежде чем перетащить тяжёлые ящики из одного склада в другой; где-то богато одетый бизнесмен, споткнувшись, налетел на платиновую шлюху, между делом незаметно передав ей пачку пергамента. По всему куполу-улью нарастали проявления секретности и конспирации, и если кто-то из обычных граждан что-то начинал подозревать, это сразу же преподавалось просто как ещё одна подпольная сделка, ещё одна транзакция теневого бизнеса, ещё одно небольшое нарушение закона в городе, который за прошедшие годы привык к коррупции и халатности.