Инквизитор

— Тайна почти раскрыта, — сказал я. — Раймон Донат использовал документы Святой палаты, чтобы вымогать деньги у людей, имеющих еретическое прошлое или предков-еретиков. Когда отец Августин начал ревизию старых реестров, Раймон испугался. Он знал, что отец Августин будет вершить суд над усопшими еретиками, а также другими, которые до сих пор не понесли наказания, то есть над теми самыми людьми, чьи потомки являли собою удобные жертвы для шантажа. Он испугался, как бы отец Августин не добрался до тех, кто платил ему. Он боялся, что они выдадут его Святой палате. В конце концов отец Августин действительно потребовал один из реестров, где упоминалось имя, которое Раймон хотел сохранить в тайне. И тогда он организовал убийство отца Августина, надеясь, что обвинят еретиков. Тем временем он спрятал у себя дома реестр, который искал отец Августин. Возможно, просматривая его, он заметил имя «Форе». К моменту вашего прибытия он уже обладал оружием против вас. И когда я начал поиски этого самого реестра, он пустил его в ход.

Пугающая мысль мелькнула у меня в голове. А убил бы Раймон меня, если бы я упорно продолжал поиски? Возможно.

— К счастью для всех нас, кто-то из пострадавших от него взял дело в свои руки.

— Вы полагаете, это возможно?

— Я считаю, что вполне вероятно. Может быть, тело расчленили в надежде, что на убийцу отца Августина повесят и второе убийство. — Мне нравилась эта версия. Нравилась своей простотой и изяществом. Она удовлетворяла большинству моих требований. — Возможно, я ошибался, предположив, что Раймона убили в Святой палате. Возможно, Жан Пьер говорил правду, и он тут ни при чем. Конечно, если мы допросим и других служащих, мы, возможно, обнаружим что-то еще. Но нужно ли нам это? Раймон был убийцей. Он понес полагающееся ему наказание. Мы, наверное, можем оставить наказание его палача в руках Господних.

В этот момент я вспомнил Лотара Карбонеля, отец которого был опорочен в одном из реестров с недостающими листами. А не мог ли он быть убийцей? Он конечно же был основным кандидатом в жертвы беззакония, творимого Раймоном.

Я дал себе слово, что поговорю с Лотаром наедине, когда представится такая возможность. Затем я дал Пьеру Жюльену отпущение грехов и наложил на него серьезную епитимью, которую он принял не моргнув глазом. Его не заботили епитимьи, справедливость и вина. Он желал лишь одного, и желал со страстью и глубоким страхом.

— Теперь вы напишете письмо? — спросил он. — Пишите сейчас. Здесь!

— Очень хорошо. Но я отправлю его только после того, как женщин выпустят на свободу.

— Да, да! Пишите!

Господь да простит меня, но я наслаждался, наблюдая его отчаяние. Я смаковал его мольбы, как мед, и мучил его моей неторопливостью, медлительно очиняя перо, ровно и аккуратно отводя строки, выписывая буквы.

Я безумец среди людей, я пустой сосуд, я пятно в книге живых. По злобе сердца моего и нищете духа моего, я заслужил всего того, что последовало.

И испытаете наказание за грех ваш, которое постигнет вас[106].

— Выпустить их? — не поверил Понс.

— Выпустите их, — настаивал Пьер Жюльен.

— Но…

— Выпустите их! — Озабоченный только тем, чтобы я поскорее отправил свое письмо, Пьер Жюльен не желал слушать возражений и потому изъяснялся весьма резким тоном: — Вы слышали, что я сказал? Исполняйте! Передайте ключи брату Бернару.

— Им потребуются лошади, — заметил я, пока Понс, качая головой, перебирал ключи, висевшие у него на поясе. — Четыре лошади.

— Я иду к епископу, — быстро сказал Пьер Жюльен. — Сейчас же. Ведите их в епископские конюшни.

— Мы можем задержаться.

Но Пьер Жюльен уже ушел. Его башмаки застучали по лестнице. Понс, скорчив гримасу, сказал, что сам отопрет дверь караульной.

— Я никому не доверяю свои ключи, — хмуро пояснил он.

— Разумная мера.

— Как же вам это удалось?

— Что?

— Вы слишком много себе позволяете. Вам этого так не оставят. Вас укротят, отец Бернар.

Изумившись, я открыл рот и потребовал объяснений. Но он уже был на пути к караульной и так громко гремел ключами, что я не надеялся быть услышанным.

— Явился ваш друг, чтобы вас спасти, — зарычал он, отпирая дверь. — Вон отсюда! Все вон! Вам здесь не место!

Заслышав смятенные шорохи и звуки, сопровождавшие это объявление, я разгневался и велел тюремщику убираться. Он с готовностью послушался, бормоча что-то в том духе, что он «тут ни при чем». Только когда он ушел, меня осенило, что для переноски вещей понадобится еще одна крепкая спина.

Я был раздосадован собственной недальновидностью.

— Иоанна, — сказал я, входя в караульную. — Алкея, вы свободны. Теперь вы можете уйти.

— Свободны? — Иоанна сидела на полу у постели Виталии. Она держала в руках глиняную чашку. — Уйти отсюда?

— Из этой тюрьмы. Идем. — Я подошел к ней и протянул руку. — Нас ждут лошади. Собирайтесь.

— Но куда мы поедем? — спросила Вавилония. На фоне угрюмых каменных стен и пыльных теней ее лицо светилось белым пятном. — Мы поедем домой?