Инклюз

Она и раньше видела этого почтальона. Внешне это был обрюзгший пожилой мужчина с малокровным лицом. В жаркие дни он, весь потный, грузно выходил, будто вываливался, из своего почтового фургона. Украдкой его глаза сразу же проверяли, мог ли кто-нибудь его заметить, словно он делал что-то запрещенное. Темные мешки под глазами в девочкиной фантазии придавали закрепившемуся образу шпиона дополнительную характерную черту. Глаза его были всегда чересчур влажными. На ее вопросы папа в шутку когда-то ответил, что постоянная влага в глазах почтальона стекала под нижние веки и образовывала эти некрасивые выпуклости. “На самом деле он может брызгать слезами, когда пожелает, как клоуны в цирке на сидящих в первых рядах зрителей. Клоуны разукрашивают лица. Может почтальон тоже подкрашивает тенями свои мешочки?” Своими предположениями отец дал взрослому почтальону немалый кредит доверия в глазах дочери. Тем не менее, сейчас странное чувство одолевало ее. С одной стороны, в разговоре с мамой почтальон, бывало, так искренне сожалел о гибели отца, что хотелось расцеловать его в те самые темные мешки под глазами. С другой стороны, было во всем этом что-то такое неприятное, липкое и тягучее, отчего хотелось прищемить в двери нос этому незванному гостю, чтоб все его слезы, наконец, клоунски брызнули.

Сначала он просто сел на кровать. Матрас заскрипел и провис почти до пола. Девочка буквально вжалась в холодный паркет, чтоб выпуклость матрасса ее не придавила. Сначала он думал, стоит ли ложиться в носках, но потом затащил наверх одну ногу за другой, как есть. Под весом почтальона решётчатая сетка в какой-то момент чуть не коснулась спрятавшегося ребенка, но потом мужчина нашёл удобную позу и масса распределилась равномерно.

Она увидела в двери женские ноги. Защелка клацнула. “Прихорашивается у зеркала”, – подумала девочка, объясняя, почему мама так долго стоит на месте.

– Видимо, она убежала в поле, – раздался мамин голос. – У нее там похоронен щенок – единственный, с кем она разговаривает. Дочь верит, что щенок передает на небо приветы папе.

Почтальон, лежавший на кровати, не счел нужным отвечать. Он не привык говорить на сложные темы. Кроме нескольких заученных фраз поздравлений и сочувствий, он мог долго поддерживать лишь диалоги о своей работе. Также его иногда “прорывало” в маленькой компании единомышленников – таких же маленьких серых людей, как он сам. С приятелями они постоянно собирались втроем и занимали самый темный угол в кафе, брали графин водки и тихо сидели, не мешая другим и не реагируя на посторонние окрики. На таких встречах почтальон говорил исключительно о себе. Он возмущался объемом корреспонденции и сокращением сотрудников на работе, старыми служебным машинами, которые ломаются в пути, нетерпимостью к нему менеджера.

Под конец посиделки, как это бывает в увеселительных заведениях, становилось очень шумно. Еще хуже, если по телевизору шла спортивная игра. Посетителей тогда набивалось больше обычного. В едином порыве они все радостно выкрикивали и обнимались, когда побеждали те, за кого они болели, или разочарованно улюлюкали, если начинали проигрывать. Тогда почтальон тихо радовался про себя. Он не понимал таких развлечений, фанаты порядком раздражали.

Часто бывало, что кто-то нечаянно толкал его локтем в спину. Конечно же, вслед летело беглое “прошу прощения”, и обидчик дальше продолжал следить за игрой. Впрочем, если бы обидчики и не извинялись, почтальон оставался бы сидеть скукоженным и ни за что бы не высказал возмущение. Он старался избегать конфликтов.

Претензиями к болельщикам он никогда не делился даже со своими товарищами, потому что не знал, болеет ли кто-нибудь из них за какую-нибудь из команд.

Когда смех и касание локтем его спины совпадало, почтальону казалось, что именно он и есть объект насмешек. Тогда он машинально сжимал пальцы ног в тесных туфлях и пытался понять, не сильно ли вспотели ступни. Затем он тянулся в карман брюк и трогал толщину сложенных вдвое купюр, контролируя свои возможности.

– Сволочи, – вырывалось у него единственное слово, произнесённое по дороге от кафе до дома.

Когда он шел домой с редких посиделок, вспоминал случайных людей, которым разносил посылки. Немногие приветливо открывали входную дверь. Порой для того, чтобы сказать “спасибо”, вручали сложенную вдвое купюру. В целом, он любил свою работу, но завидовал мужчинам, которых встречал у двухэтажных особняков. “Веселые... Доброжелательные... Уверенные в себе...” – подумал он презрительно, словно красный комиссар, один из тех, что в советское время раскулачивал зажиточных крестьян, отбирал все их имущество и ссылал в далекую, морозную, необжитую Сибирь. Он ненавидел успешных, в домах которых всегда было весело, дети и жены которых ничем не были огорчены.

Однажды у роскошной виллы две милые девочки нарисовали на асфальте почтовую машину и рядом почтальона с письмами. Герой на рисунке показался мужчине достаточно высоким, и даже выше самой служебной машины, глаза большие.

– Это ты, – сказала тогда девочка, показывая на рисунок.