Инга

Тускло светили настольные лампы. У стены старушка в облезлой меховой шапочке листала толстую книжищу, поблескивая очками. И за спиной, раскинув на последнем столе огромную подшивку старых газет, бормотал что-то постоянный посетитель, ярый коммунист Петр Иваныч, что вечно выступал на каждом митинге и рвался в школы на уроки мужества. Инга его и запомнила, с первого класса каждый сентябрь — костюм, медальки и полоски орденских планок. Одна и та же речь о неудержимой доблести советского народ в годы великой…

В библиотеку он ходил регулярно, снова и снова перечитывал подшивки «Правды» и «Известий».

Инга выровняла стопку учебников и ботанических справочников. Уходить не хотелось, но уже стемнело, а автобус ходит редко, скорее всего брести ей по серпантину пешком от автостанции до Лесного, все десять с хвостиком километров. Это и не проблема, но чем позже она выйдет, тем позднее придет. Вива станет волноваться.

Она оттянула рукав полосатого свитера, поглядела на часы. Уже семь. Пора. Еще нужно заклеить окна в кухне и в спальне. Уходя в библиотеку, она посадила Виву резать бумажные полоски из старых неиспользованных тетрадок — своих и оставшихся от Зойкиной школы.

— Детка, — попробовала забастовать Вива, перелистывая тетрадь, где шариковой ручкой были нарисованы тонкие принцессы в кринолинах с торчащими из-под оборок уголками маленьких туфелек, — детка, ну к чему эти хлопоты? Пусть как бы проветривается. Свежий воздух.

— Для воздуха у нас есть форточки, — неумолимо возразила Инга, натягивая осенние сапожки, — а через эти щели все тепло выдувает.

— Посмотри, твоя мама в третьем классе уже рисовала платья для волшебных принцесс, — Вива перевернула страницу и засмеялась, — мы тоже таких рисовали. Ротик крошечный, сердечком, глаза во все лицо и сережки до самых плеч.

— Могла бы позвонить, — мрачно ответила Инга, топчась у двери, — сидим тут, как папанинцы на льдине — ни света, ни батарей, — а она открытки шлет, с приветом с кинофестиваля.

Вива вздохнула. Покорно открыла ящик и вытащила ножницы.

Пора. Тепло, тихо, но Вива там сидит одна, со свечкой, кутается в старую шубу поверх двух свитеров. Получается, Инга сейчас, как мама Зойка — сама в тепле, и на прочее плевать.

Она подняла стопку книг и понесла к стойке. Там топталась девушка, в короткой куртке с широкими плечами. И в очень короткой мини-юбке с кружевными колготками. Нависая над невидимой библиотекаршей Людой, рассказывала вполголоса:

— Тогда я как увидела его… Ты не представляешь, Людк, ка-акой он. Черный, низкий, на переди с никеля такая штука, с треугольничком, а сиденья какие! Как в театре. Я сразу подумала, кранты тебе, Олька, любовь. И тут прикинь, мы тока два раза успели в кабак. Правда, в Ялте. Он меня свозил. Ну, у него ж тут жена, и еще эта — Машка с Солнечной Долины…

— Подожди. Машка тут, что ли? Да ты что?

— Уже нет. Ты слушай же!

— Да?

— А в Симф я не поехала с ним, та шо там тот Симф тоже мне. И прикинь, мне звонят, девка одна звонит, О-ля, ты зна-ешь? Чо было-то! Ты говорит, Кацыку Ваньку знаешь? Я думаю, ох, е-е-е, а шо сказать-то? Ну, я так, э, ну, а, а шо случилось?

— Постреляли их.

Цок-цоки-цок, сказали разочарованно ковбойские сапожки Ольки, блеснул свет на обтянутой кожзамом попе.

— Знаешь, да?

— Та кто не знает. В октябре, да?

— Угу. Так что кончилась моя любовь, вот сразу так.

Инга, стараясь не шуметь из сочувствия к почти вдове черного мерседеса с треугольничком на переди, водрузила книги на стойку.

Кожаная Олька оглянулась и снова распласталась по стойке.

— Тогда я его и увидела, в первый раз. Лю-да…. Какой он!

Из-за стойки махнула Инге рука в тонких колечках:

— Иди. Я спишу. Михайлова, да?

— Я еще хотела спросить. Про книгу.

Олька облокотилась скрипучим локтем на стойку, и смерила Ингу негодующим взглядом.

— Какую книгу? — утомленно удивилась за стойкой пергидрольная макушка Люды-библиотекаря, — мы закрываемся уже… через час.

— Через полчаса, — подсказала кожаная Олька, цокая сапожками.

— Мне только узнать, — не сдалась Инга, — есть такая или нет. Про Федру.

— Чего? — макушка задвигалась, показалось поднятое любопытное личико с синими тенями и алым косметическим румянцем, — какую профедру?

Олька громко гмыкнула.

— Федра, — повторила Инга, — кажется, это греческое что-то.

Люда подумала, разглядывая свои ногти, такие же алые, как узкие полосы румян. Предположила неуверенно:

— Федора, может? Кино такое было. Про актрису. Нормальный такой фильм, имя только дурное. Федора, хы.

— Ладно, — сдалась, наконец, Инга, — в другой раз. До свиданья. Михайлова я, да.

Уходя, слышала, как Олька жарко продолжила было:

— А он такой, весь в печатках. Ну, Бозя, ты Бозю, что ли, не знаешь? Что? Кто с Лесного? Эта?

— С художником, летом что был, с Москвы — сдавленно пересказывала снизу Люда.

Инга оглянулась на два любопытных лица, повернутых к ней. И выскочила на темное крыльцо. Ну и пусть. Да, художник, с Москвы. Не то что ваши Бози и Кацыки.