Инга

— Ой, — звонко вклинился Виолкин голос, — вы говорили, туалет в коридоре да? Инкин, пойдем.

Она цепко взяла Ингу за руку и потащила из мастерской.

В коридоре, толкая в сторону сводчатого окошка, уводила от гнусавого голоса и шептала на ходу, задыхаясь и хихикая:

— Спекся, Инка! Ты молодец. Не зна-аю. Правильно! Еще поупрямишься, он тебе завтра побежит искать хату. Только б осталась. А ты снова, как щас вот, не зна-аю я… Сегодня-то поедешь или остаешься?

— Я, правда, не знаю.

В пустом туалете они разошлись по кабинкам, закрывая фанерные исцарапанные дверцы.

— А кто знает? — сердито ворчала Виолка, возясь рядом.

Спустила воду и выскочила, суя руки под кран и разглядывая себя в захватанное зеркало.

— Фууу, еле дотерпела с вашими страданиями и сомнениями. Значит так. Ты сейчас иди первая. Он без меня еще чего скажет, я ж вижу, мешаю. Ну и ты ему. Только не смей про беременность сейчас! Поняла?

— Я промолчу. Если не спросит.

Инга тоже смотрела в мутное стекло на темное худое лицо с резкими скулами и легкими тенями, легшими под глаза. Ей казалось, по лицу весь мир видит, почему она так изменилась. И думала, Петр сразу поймет и у него все напишется на лице. А он требует, чтоб осталась. Даже молчать как-то нечестно. Но чуть-чуть помолчать (она прислушалась к себе и с облегчением выдохнула) сумеет. Наверное.

— Чего мыслишь? Беги, а я тут похожу, на статуи полюбуюсь. Где это там, певун распевает.

— Виолка, так ты что, ты это нарочно, насчет, не-не не пущу, пусть у нас?

Та важно кивнула, поправляя челку.

— Дурочка ты, Михайлова. Хоть и муза, хоть и Ромео себе завела. Если б просили, он бы кочевряжился и нам такой — ой я не зна-а-аю… А так сам просит. Насиловать он тебя не будет, не боись, если что, заорешь, вахтер спасет.

— Ну, тебя.

Инга криво улыбнулась и пошла обратно. Оказывается, ей некуда деваться. Виолка тоже хочет, чтоб она осталась тут. Инге стало ужасно противно снова думать о Павличке, и о том, что придется снова лежать в углу, уговаривая себя скорее заснуть — не слышать, как они там секретно возятся, стараясь дышать потише.

Я могу остаться буквально на пару дней, решила, подходя к распахнутой двери, завтра поеду на вокзал, возьму билет. И уеду к чертям. Вернее, домой.

Петр встал навстречу.

— Решили? Инга, ты не думай, я не. Ну, конечно, да, но есть еще кое-что. Важное. Я расскажу, когда одни. А другое, ты сама решай, хорошо? Будет ли у нас что-то.

Издалека слышался манерный голос Генаши, солидное похохатывание Николая и звонкий голос Виолки. В желтых полосах света, процеженного через кленовое золото, парили светящиеся пылинки.

— Правда, сама решу? Обещаешь?

Он снова отпустил себя внутри, где с напряжением подталкивал ее согласиться, ждал этих слов. И, мягко улыбаясь, кивнул.

— Конечно, девочка-правда. Да. Правда.

Она кивнула в ответ. Вдоль стены стоял старый диван. Уютный. Рядом столик, заваленный листами бумаги. Висели на стенах большие и маленькие полотна, еще не увиденные ею толком. В углу на тумбочке — старая плитка с улиточной спиралью свешивала к полу полосатый шнур. А рядом с плиткой громоздились коричневые пузырьки, пустые.

Петр быстро прошел туда, подхватывая по пути мусорную корзинку, смахнул в нее гремящие пузырьки. Заговорил бодро:

— Не знал, а то прибрался бы. Виолу твою проводим и поужинаем где. В ресторан не поведу, прости, карманы пустые, а то и квартиру предложил бы получше, чем это вот. Но есть тут маленькое кафе, там чудный борщ и сосиски с капустой. Шампанского выпьем. Или белого вина. Я помню, ты любишь белое.

Инга на картине словно слегка усмехнулась, напоминая — с ним все пусть другое, даже вино.

— Потом я тебя устрою и уеду ночевать. Нет. Я не живу дома. Поеду к Ваде.

Инга видела в дальнем углу сваленные через деревянную ширму вещи — свитера, брюки, пиджак в углу на вешалке. Он тут живет сейчас, поняла. Спит. И работает.

— Побреюсь завтра, а то зарос, как дикарь.

— Не надо. Тебе с бородой лучше. Красивее.

— Гм. Заметила. Ну, как скажешь.

Поздно вечером, поцеловав Ингу в щеку, Петр ехал в качающемся вагоне метро, вытянув ноги. Улыбался и чувствовал себя помолодевшим на десяток лет. Но какая же она стала! Трагически похорошела, похудела, везде, кроме тяжелой ее женской груди, которая налилась, стала больше и выше. И эти скулы. Глаза. Глазищи, черные, глубокие. Молчалива и внимательна. Будто прислушивается к чему-то внутри. И ей это несказанно идет. «Не упусти снова, охотник Каменев»… В стекле напротив отражалось красивое мужское лицо, с припорошенным темной щетиной подбородком. Покачивалось, улыбаясь. Не упусти! Тебе дают шанс за шансом, пора бы уже понять — не зря мироздание сталкивает тебя с девочкой-правдой, с летним жеребенком Ингой.

Слово о жеребенке показалось ему ненастоящим, она выросла, поправил себя, она — женщина. Дикая кобылица и ноздри, когда обдумывает что-то, раздуваются еле заметно, так что у него…