Инга

— Правда? — Зоя всхлипнула. И у Инги от любви закололо сердце. Она тоже шмыгнула носом, досадуя на себя. Сперва из-за Сережи, теперь вот из-за беременности, наверное, все время глаза на мокром месте.

— И вовсе ты не старая, — сказала басом, — ты совсем м-м-молодая.

— Иничка. Не реви. Ты из автомата звонишь, да? Без телефонистки. Я слышу. У вас там все хорошо? Вива не болеет? А то я тут все время ложусь на всякие сохранения, это Миша волнуется, как только врачиха сурово глянет, он мне сразу тапочки в сумку и в гинекологию.

— Мам, у нас все прекрасно. Да, из автомата, — честно сказала Инга, сжимая в кулаке наменянные жетончики, — уже времени почти не осталось. Я целую тебя. И Мишу тоже. И от бабушки сто приветов.

— Иничка, я вам пошлю денежек. Наверное, через месяц, да? Жалко, не могу сейчас тебя позвать. Но ты же работаешь, да? И еще эта мама… Знаешь, как зовут? Фаина Леопольдовна! Как славно, что Миша не Леопольд, правда?

— Еще бы.

— Ини…

— Что?

— Ох. Ини, мне нужно. Прости. Я побегу, да?

В трубке дзынькнуло. Инга положила руку на солнечное сплетение под распахнутой курточкой и сглотнула. Как она понимает маму Зойку. Небось, несется в туалет, теряя тапочки на бегу.

За стеклянной витриной кафе белело Виолкино лицо. Инга подходя, улыбнулась, махнула ей рукой. И повернувшись, снова ушла к ряду телефонных будок. Сунула в щель один из трех оставшихся жетонов.

— Алло? Это мастерские художественного фонда? Могу я поговорить с Петром Каменевым? Да. Привет. Нет, узнала, конечно. Просто. Побоялась, вдруг это не ты, а голос похож.

Петр так сильно обрадовался, что ей стало страшно. Нужно сказать ему, что она совсем рядом. И вдруг голос сразу изменится?

— Я. Хорошо я. Подожди. Петр, я в Москве. Да…

Через несколько станций метро, через множество кварталов, забитых домами, высотками и пятиэтажками, через десяток замысловато спланированных деловых центров, два больших парка и путаницу асфальтовых дорог, Петр, держа в руке трубку, сел на диван, глядя на висящую напротив картину. Смуглая девочка с горестным отчаянным лицом, опираясь на руки, следит глазами за кем-то, кто уходит и не остается. Первая, его первая картина в новой жизни.

Потер рукой плохо выбритый подбородок. Переспросил, не веря:

— Как в Москве? Ты что, ты здесь? Сейчас прямо?

— Да.

— Черт! Ты на вокзале, ребенок? Жди, я сейчас приеду. Не потеряйся, смотри!

Она снова прижала руку к животу. Удивилась. Ее не тошнило. Может быть от этой внезапной, совсем неожиданной для нее радости в мужском голосе. Да какой радости — счастья.

— Подожди! Ну, ты как мальчишка. Я в центре. С подругой. На Пражской, да. А можно? Хорошо. Да, я запишу сейчас.

Ехали в переполненном вагоне метро, Виолка, топыря локти, отворачивалась от хмурых пассажиров, кричала в ухо Инге, перекрикивая вой и лязги:

— Ахренеть! Ну, Михайлова ты даешь стране угля! Сейчас увижу тебя на картине, да еще художника твоего! Автограф попрошу. Не, у тебя. Да про тебя книжку написать, жалко я не умею. Такие страсти.

Поднимаясь по серой широкой лестнице в застекленный квадратный фонарь вестибюля, пожалела сокрушенно:

— Ой. Ну, чуточку могла бы ты врать. Там чуточку, тут чуточку. А то ведь сама все портишь!

— Да.

— Я вот подумала, я Павличку оказывается, вру постоянно хоть и люблю козла. Ой, Павлюшка, не могу сегодня, голова болит. Ах, та юбочка, она стоит всего-ничего, и хоба, цену одну говорю, а плачу в два раза больше. А в другой раз наоборот, дай, говорю мне на сумочку, ну тридцать баков. А она десятку стоит, значит, двадцать можно заначить. А иногда как поругаемся, думаю, чтоб ты скис, чучело зеленое. И ему потом — ой, любимый мой мачо.

Она фыркнула. Видно, семейные мелочи были в удовольствие.

— А еще он все боится что толстеет. Крутится перед зеркалом, за бок себя щиплет, ах, лапик, я, кажется нажрал бока. И тут я ему — да ты что, ты у меня самый красивый! Шварцнегер! Красавчик, ага. Ты ж видела.

И посмотрела на Ингу с жалостью, как на безнадежного больного:

— Как ты жить будешь, с мужиками, Инка? Они же от правды дохнут, чисто мухи.

Они быстро шли между старых многоэтажек, вокруг падали прекрасные кленовые листья, чеканенные из чистого осеннего золота. Дорожка диагонально пересекала дворы, один за другим. Инга смотрела на таблички с номерами. Сверялась с запиской в руке.

— Кажется, тут повернуть надо. Он сказал, за магазином хлебным.

— О, — сдавленно ответила Виолка. И повторила, — о!

Из-за угла старого дома навстречу шел Петр, распахивались полы серого халата, выпачканного цветными пятнами. Сверкал улыбкой на небритом лице. Махал рукой, а другой ерошил густые волосы, темные, с проблесками седины.

— О! — сказала Виолка в третий раз, и, забыв закрыть рот, оставила его круглой буковкой, — о!

А Петр, не видя ее, схватил Ингу, приподнял и закружил, прижимая к себе. Поставил, жадно разглядывая похудевшее лицо. Инга, краснея, улыбнулась.

— Если ты сейчас скажешь, о, какая ты стала, я не знаю, что я…

Он засмеялся.

— Извини. Хотел да. Но сама сказала, за меня.

Кивнул Виоле, одаривая улыбкой:

— Пошли, скорее. Сегодня вы у меня в гостях!