Инга

— Я знаю, где учишься. И где ходишь на свою сраную работу, знаю. И в Судаке все твои дорожки вызнаю, поняла? Пока ты тут, Михайлова, не денешься от меня никуда. Ясно?

В секунду оперся коленом на подоконник, и в следующую уже мягко спрыгнул в ночную темь. Занавеска лениво колыхалась.

— Детка? — негромко позвала из коридора Вива. Послышались тихие шаги, замерли у двери, — спишь уже…

И ушла к себе, стараясь ступать тихо.

Инга медленно подошла к окну, закрыла его, прижимая рукой, и задвинула щеколду. Поправила занавеску. Было невыносимо думать, что он там, ухмыляясь, следит за ней из темноты…

Вернулась и села на постель, еще теплую от его обнаженного тела. На столике, перед которым лежал отброшенный стул, валялся журнал, раскрытый на том самом развороте. Он его принес. Ромалэ.

Слушая, как Вива, позвенев чем-то в спальне, вышла и, мурлыкая под нос, снова ушла, запирая замок на входной двери, Инга протянула руку и захлопнула журнал. Сунула под стопку тетрадей. Повалилась на постель, стискивая руки между колен и глядя в потолок.

Он сказал, если хочешь, чтоб твой… чтоб не посадили его. Будешь делать, что я скажу. Работать на него. Скотина. И спать с ним. Не потому что она ему нравится. А просто — проверить, как это, не хотела, его — Ромалэ. Заставить, чтоб захотела. Ско-ти-на…

— Сережа, — сказал шепотом, чувствуя, как сухой язык шершавится о пересохшие десны, — Сережка, мне что делать теперь? Ты почему такой дурак, Горчик? Как же нам с тобой теперь жить?

Усталая, неумолимо засыпала, вскидывалась, с испугом глядя в потолок и думая — надо прямо сейчас решить, что дальше и как. И снова погружалась в вязкую дрему, которую нагонял на нее нерешаемый ужас. Выдергивала себя из нее, хватая пальцами запястье и щипая кожу, чтоб побольнее. Но голова страстно хотела одного — отвернуться, зажмурить глаза. Свернуться калачиком, сжимая руки между коленей. И заснуть, чтоб убежать от этого разговора. Уснуть туда, где его нет. И не было никогда. Где только она и Серый, на песке, под пологим склоном, полным осенних обильных трав.

— Слышь, Михайлова, — сказал Горчик, приближая серые с зеленью глаза к ее лицу, — ляля моя, ты не бойся, ладно?

Она пыталась открыть глаза, проснуться, думая поспешно, ну вот, он вернулся. А я сплю, снова, как дура. И просплю его. Разлепила губы, стараясь сразу сказать:

— Тебе… нельзя тебе тут, Серенький. Ты не едь. Понял? Ты…

— Инга ты. Такая ты Инга. Куда я от тебя? Я приеду. Как обещал. Двадцать восьмого, да?

Она кивала и целовала его, тянулась лицом, потому что руки так и лежали между колен и почему-то никак не доставались, как мертвые. И он, смеясь, поворачивал свое, чтоб ей было удобнее целовать скулы и нос, усыпанный невидными веснушками. Ресницы с выгоревшими кончиками.

Совсем засыпая, лежа мокрым лицом на его жестком плече, подумала успокоенно — как можно, чтобы не с ним. Только он вот. Иначе все сломается же.

Горчик лежал, замерзая и ленясь встать, чтоб вынуть из деревянного ящика еще одно одеяло. Днем прямо лето, такая ранняя жаркая весна. А ночами почти мороз. Тем более тут.

Наконец, совсем задрогнув, вскочил, пожимаясь, пробежал по холодному земляному полу к еле видному рундуку и откинул крышку.

Снова лег, уворачиваясь в два колючих, но теплых одеяла. И глядя на щелястую крышу, где мигали звезды, выстраиваясь редкими полосами, стал слушать прибой. И думать, как приедет. В июле. Надо бы раньше, конечно, а то, как она там. Но Мишка сказал быстро, и Горчик прямо увидел, как тот, прижимая трубку к щеке, щерит крупные зубы:

— Думать не моги, понял? Оттуда вали быстро, и сюда не вертайся. Скажу я твоей, что будешь, потом. Чтоб не дергалась. А ты. Ну, понял, да?

— Ладно тебе, Перец, разберемся.

Отвечал, а в голове уже быстро прокручивалось, о том, куда нужно податься и хорошо, что так далеко и что тут все кувырком. Но пусть, хоть что, приехать надо. Разок только Мишке еще позвонить, ну через месяц, пусть уж точно все уляжется. Вызнать, как там.

Глаза сами закрывались, под одеялами было тепло, будто с ним Инга. Смешно крутит попой, как малая совсем, прижимается, сует ногу между его ног. И нащупав его руку, кладет ее ладонью на грудь. Чуть не сдох тогда. Когда в первый раз так. Вроде он столб какой у дороги, вроде ничего не чувствует.

Замычал тихо, сквозь зубы, раскрывая ладонь и вспоминая кожей — упругое, тяжелое. Такое взрослое. А сама пригрелась и засопела тихо-тихо. Да что ж делается такое? Почему теперь во всем мире нет никого, кроме Инги Михайловой?

Он улыбнулся, глядя в темные глаза, на донышке зрачков — тайная капля света. Свернулся, чтоб обнять ее собой. Чтоб ей тепло.

— Слышишь, Инга? Ляля моя. Я приеду. Хоть что. Ну, как не едь, не-не. Я буду.

26

Лика носила длинную юбку в густую сборку и оттого ее большие бедра становились совсем необъятными. И вырез домотканой рубахи был собран густо, оббегая груди, вольно лежащие под сероватым полотном.