Инга

Из троих робинзонов, ведущих неспешную, полную мелких дел вольную жизнь, только Горчик знал, апрель закончился, и давно уже идет май. Он знал это не только по тяжелым тучам, что приходили, проливаясь яростными ливнями, раздирая себя в клочья молниями, как огненными пальцами — серые рубахи на могучих плечах. В сарайке, на трухлявом столбе, что соединял короткую стену с длинной, Сережа делал зарубки, возле первой написав число, не тот день, когда они пришли сюда пешком со станции, таща тяжелые рюкзаки и сваливая их на бескрайний песок. А примерно через неделю, спохватившись, потому что Иван и Лика торжественно расколотили свои часы о камень на берегу. На тревожный взгляд Горчика женщина ответила, успокаивая:

— Двадцатого июля приедет Вадька, обещал. Мы ему позвонили, рассказали, с какой станции нас искать вдоль берега. Проветрится, со своей очередной мамзелью.

Горчик и успокоился. Хотя времени, как ему казалось, впереди была целая вечность. Где-то в городах скоро зашумят майские праздники, стойкие коммунисты выйдут нестройными колоннами, размахивая алым шелком знамен. И по старой памяти народ выйдет в город, потолкаться, поесть шашлыка с пластиковых тарелок, и попить водки из пластиковых новомодных стаканчиков, умиленно глядя, как бегают детишки, волоча за собой гроздья воздушных шаров, привязанных к маленьким флажкам. А трое, побегав сначала по Феодосии, куда их привез туристический лайнер, потом по Красноперекопску, оказывались все дальше от шумного народа и его шумных праздничных дат, пока не оказались в пыльном вагончике электрички, что раз в три дня проходила в отдалении от намеченного места стоянки.

Они все еще были по-городскому одеты, и Горчик красовался новыми летними джинсами и рубашкой с кнопками — это купила ему Лика еще в Болгарии, в ночном маркете, перед тем спросив:

— Рванье тебе может дорого, как память? Нет? Прекрасно!

И украсила пакетом со старыми вещами кокетливую урну на выходе.

Там, в ночь перед отплытием, Горчик маялся, таскаясь за ней следом, рядом с добродушно молчаливым Иваном, потому что она была уверена в себе, все кругом знала и мимоходом так строила продавцов и официантов, что нужное мгновенно вытаскивалось, встряхивалось, примерялось. Ссыпалось в бездонные сумки, паковалось для отправки багажом в Москву — из первого же «своего» порта. И Сереге казалось, что он маленькая собачка, на поводке, взятая из доброжелательной веселой жалости. Но однажды, когда они рядом стояли перед широкой витриной, а внутри Лика неслышно, но очень оперно распекала обслугу, и те смеялись, кивая и вываливая перед ней товары, Иван сказал ему, тяжело продышиваясь, и, замолкая, чтоб утишить нехорошее больное дыхание:

— Не стесняйся, Сергей. Это мы в городе… такие вот. А там… будем как малые дети. Мы же не совсем старые дурни, знаем, ты нам только для пользы. Еще придется понянчиться…

Тогда он успокоился на время.

Иван сказал чистую правду. Они вышли на бетонной платформе, щурясь, огляделись на плоскую степь, местами посыпанную песочком. И Горчику тут же пришлось заставить обоих надеть панамы, ахнув, проверить обувку, еще раз ахнув, успокоиться, что Лика не забыла купить в аптеке десяток рулончиков лейкопластыря.

И после они медленно шли под все ярчающим солнцем. Садились отдыхать, сваливая рядом рюкзаки. Брели дальше и заночевали посреди степи, без палатки, в трех невесомых спальниках.

Так что первая неделя пролетела для Сереги в сплошных хлопотах, и это успокоило его почти совершенно. Профессор и его уверенная большая жена не знали, как развести костерок (а Лика требовала, чтоб никаких туристических плиток и никаких керосинов), не знали, когда выкупаться и как защитить себя от солнца, как правильнее улечься спать, чтоб к утру не застыть от ночного холода. И еще многое-многое, о чем скажи кто Горчику месяц тому, он бы лишь посмеялся, не веря.

Он перевесил сумку на другое плечо и помахал рукой сидящему на ведре Ивану. Тот махнул в ответ — черная глыба на серебре утренней воды.

А еще Серега стесненно ожидал от них, таких столичных замудреных пожилых хиппи, что будут тут, как многие — валяться на песке голыми, совершать дурацкие обряды восхваления солнца или чего там еще. И дальше мельком думал, но мысли сразу от себя гнал, ежась и решив четко — не понравится, да сбегу и шут с ними.

Только еще раз, в Феодосии, когда Лика вышла из центральной аптеки, и сунула ему объемистый легкий пакет, глухо насторожился и затосковал.

Она сказала быстро:

— Пусть у тебя будет, Сережик. Чтоб Ваня не видел, а то накричит, что я лишнего-то…

В пакете, это он потом посмотрел, лежал десяток ингаляторов и коробки с ампулами и импортными таблетками. Все очень дорогое и, наверное, сильное. Злое такое, не аспирин.

«Куда тебе несет, дурак ты, Горчик, совсем. Он же больной, еле дышит. А если там что?..»

Но Лика смотрела на него так спокойно и одновременно такая тихая была в круглом лице тоска, что он покорился судьбе, махнув рукой, та лана, будет и поглядим.