Инга. Мир

Горчик молча смотрел, как она плачет, приваливаясь к притолоке, и опустив руки. Через слезы Инга видела жесткое лицо, которое как ей казалось, совсем ничего не выражало. И вдруг испугалась, что он и правда отец, а значит, Олега может поступить не просто как защитник, а толкаемый голосом крови. И уже непонятно, за кого ей бояться, разрываясь внутри надвое.

Всхлипнула, пытаясь руки поднять, но снова опустила их, не понимая, что делать. А Горчик вдруг усмехнулся, тронул рукой густые темные волосы.

— Михайлова плачет. Ну то, как всегда.

Взял ее руку и потащил к выходу. Инга послушно влеклась, шмыгая и глядя в узкую спину с испуганной надеждой. А думала — кинусь орлицей, все расшвыряю, и вот вместо этого, крепко взятая, следом.

Он снова усадил ее за стол, подвинул мобильник.

— Набери. И мне дай.

Прижал трубку к выбритой щеке.

— Оум. То Сергей. Слушай. Мать тебе дело говорит, все очень серьезно. Надо прикинуть. Не вскидывайся. Мы хотим, чтоб не было у вас там трагедий.

— Ага, — сердито отозвался в ухе Олега, — а чего она кричит-то? Туда нельзя, сюда нельзя. Командует.

— Растерялась, — объяснил Серега и, глядя на сердитое Ингино лицо, добавил, — женщина. Ты тоже не греми там. Мужик злой, будет выслеживать. Вы что за ним, всей толпой по прериям собрались гоняться? А найдете даже, чего сделаете-то? Избить разве?

Инга дернулась, стискивая руки. Так спокойно говорит…

— У них все схвачено, понимаешь? Им поверят, вам нет. Вы для властей — малолетки сомнительные, а те — серьезные столичные бизнесмены.

Выслушал еще и кивнул, светлые брови разошлись, лицо стало спокойным.

— Так и сказал бы сразу. Значит, мы приедем и завтра вместе все порешаем. Не ори, грозный какой. Решать будем головами, ясно? Вместе. Ладно, Нюхе приветы.

Отдал Инге умолкнувший телефон.

— Они уехали в Ленино. Там дружбаны какие-то, у них переночуют. Сказал, хотели к ночи вернуться, но если все так складывается, то приедут в долину завтра. И мы приедем. Видишь, пока нормально все.

Гордей хмыкнул, вертя в пальцах разбитую папиросную пачку. Инга встала и медленно пошла обратно к дому. И Серега встал тоже.

— Дед, ну мы это, побудем там, в комнате.

— Да понял я.

В просторной комнате Серега подошел навстречу поднятому к нему лицу с темными яркими глазами. Подцепил пальцами перекошенный подол светлой маечки и, Инга подняла руки, чтоб снял. Легла, под его мягким нажимом и, как когда-то, послушно поднимала одну ногу и другую, пока раздевал снова, глядя сверху серьезно и пристально.

Не отводя глаз от ее вытянутого тела, такого красивого, Серега разделся сам и лег сверху, прижимаясь вплотную, думая с удивлением, да мне за что такое вот? Неужели правда? Столько ждал, и думать боялся. И вот она. Совсем-совсем моя Инга. И оказалось, как и боялся думать — не нужен никто, никакая, кроме нее. Сейчас, через сладкое длинное до невыносимости время, что движется все быстрее, ускоряется, вращаясь и мельтеша, она скажет свое дивное, женское. И настанет другое время, которое оба хотели отодвинуть подальше. Время рассказать что-то из жизни, проведенной порознь.

— Ром, — сказал, когда лежали рядом, мокрые, дышали тяжело и все спокойнее, глядели в побеленный потолок, где в углу плел свою паутинку паук-косиножка.

— Тогда на скалах. Ром.

Он взял ее руку и положил к себе на грудь, прижал сверху пальцами, чтоб чувствовать. И еще придвинулся ближе, касаясь горячего круглого бедра. Время постояло над ними, тоже утишая себя. И свернувшись, оглянулось, разглядывая то, что осталось в прошлом.

— Я его нашел. Сам. Потому что знал, если меня повяжут… прости, да, так. То я не смогу тебя защитить. Я знал Ромалэ. Упорный гад. Был. Ты меня ждала, а я решил, сперва найду и разберусь. Господи, Инга, не дергайся так. Ты слушай, ладно?

Он снова встал на скале, чуть смазанной жидкий лунным светом, белеющей в нем. И снова кинулся на него Ром, крича сорванным голосом грязные вещи, от которых темнело в глазах и луна исчезала, будто прячась за черными ночными облаками. И вдруг, взмахнув рукой, кинулся, целя ножом, нелепо ухваченным в кулак. Топтались на самом краю, каменная крошка готовно ссыпалась вниз, подошвы скользили, съезжая к покатому, обгрызанному ветрами краю. Надо было увертываться от лезвия, и не упасть. Как острие чиркнуло по руке, не заметил, не до того было, руки дрожали, держа на расстоянии от живота и сердца. И быстро все так. Шаг, другой, еще несколько мелких, как в дурном танце, с тяжелым дыханием и возней.