Индейцы и школьники

И Тася слушала, успокаивалась, чуть улыбалась непривычной взрослости выросшей дочки, целовала горячий влажный лоб, мокрые, солёные, зелёные, как море, глаза и тихонько запела только им двоим памятную колыбельную. Без слов прозвучала эта музыка материнского сердца, тихонечко так, словно откуда-то из неведомой дали, из далёкого распашоночного детства вернулась.

Зося замолчала. Только крепко-крепко прижималась к маминому плечу.

– Ах ты ж моя рябенькая курочка… – проговорила Тася. – Ну что ты, что ты? Куда он тебе? Ты ж рябенькая курочка, а он…

Зося замерла. Что-то оборвалось внутри. Какая-то паутинка. Какая-то надежда. Мамины слова проваливались ей в душу, словно в бесконечный колодец обрывалась длинная-предлинная цепь. Господи! Да неужели!

– Я? Я – рябенькая курочка?! – прошептала она. – Рябенькая?

– Да, доченька. Ты пойми, надо понимать, в каком мире живёшь, кого любишь, как и почему. И что из этого будет. Твоё же сердце – оно не вечное, не для всех, для тебя да для тех, кто тебя любит, кого ты полюбишь. А ты… – Тася подбирала слова, не видя, как судорогой свело Зосино лицо, как слёзы, новые слёзы залили дочкины глаза. – А ты… Ну не того ты полюбила, доця.

Вот так… И что-то хрустнуло в Зосиной душе, сломалось в ту секунду. Так, словно мыльный радужный пузырь, лопнула последняя иллюзия её умершего детства.

Когда взрослеют дети? Когда самим приходится делать что-то взрослое? Или когда под дых бьёт неожиданное разочарование в родителях? Так сын узнаёт, что отец не самый сильный и не самый смелый, а вовсе так даже слабый, так дочка узнаёт, что не она заполняет мамино сердце… Это самое сильное, самое первое, самое яркое разочарование в наших родителях мы обязательно припасаем, припоминаем в самом потаённом кармашке нашей души – а потом, если настанет такая минута, обязательно бросаем назад, с отмщением бросаем. Мы же верим, что родители заслужили этот бросок – ведь наши родители так непростительно стареют, слабеют, становятся некрасивыми, больными – сложно удержаться от раздражения. Так атеисты плюют в иконы, со страхом плюют, ожидая: «А вдруг?!» Так взрослые дети строго говорят старикам своим: «Погодите, заняты мы». А те ждут. Дождутся ли? Как повезёт. Прибежит тогда опомнившийся взрослый ребёнок, переполненный непосильным взрослым опытом, склонит колени перед поседевшей мамой – и будет он снова трёхлетним малышом. И снова мама простит. И отец пожмёт руку. Если не умрут родители к тому моменту раскаяния, конечно. Иначе возле каменной плиты – кричи, не кричи, хоть что делай – сам-один остался, тебе прощать, тебе занозы вынимать, тебе терпеть. И ждать – когда твой повзрослевший ребёнок заглянет уже тебе в глаза…

6

Здесь бы и закончить рассказ о первой любви Зоси. Но это только в книжках бывает всё размеренно и красиво. Жизнь – довольно беспощадная и нелогичная в своей предопределённости штука. У каждой первой любви есть эхо, послесловие. Так бывает…

Итак, прошло семь лет.

…Зоська вошла в веранду. Остановилась, давая глазам отдохнуть после яркого полуденного света. Сняла босоножки, озабоченно осмотрела правую пятку – не натёрла ли. Пятка сухая, не каждая обувь подходит. Чуть не так, даже если самые красивые туфли – всё равно натрут. Черт бы побрал этот высоченный танцевальный подъём!

– Мам! Мам! Я пришла! – крикнула в открытую дверь кухни. Зоська знала, что мама дома, готовит обед, а папа Васька опять на дежурстве. – Мам, знаешь, там, в универмаге я такое платье видела, сейчас расскажу. Мам?

Она прошла в кухню. На плите пошумливал чайник, готовясь радостно забулькать. На столике стояли тарелки, лежала взрезанная буханка свежего топоровского хлеба – настоящего, румяного, с хрустящей, словно сдобной, корочкой. Как же Зося соскучилась по топоровскому белому хлебу, по аромату высокой тёплой буханки! Ещё когда в Ленинграде садилась в самолёт – уже тогда слюнки пускала.

Зося цапнула горбушку, с наслаждением закусила, чувствуя, как слюна смачивает хлеб, ощупывая губами шершавость корки.

– М-м-м… Какой хлеб! Ка-кой хлеб! – нараспев пропела она. – Мам, я бы буханку целую съела! Мама!

В доме было тихо. Зоська закусила горбушку, подняла руки, взъерошила рыжие волосы – она всегда лохматила даже самую аккуратную прическу, когда приезжала домой, к родителям. Так, с куском хлеба во рту, она вошла в комнату.

В полной тишине на стуле у окна напротив сидела мама Тася.

Тихая. Очень спокойная. И смотрела на Зосю.

Зося, забыв о куске хлеба во рту, села на пуфик стоявшего у двери дивана.

– Доця, – каким-то шелестящим голосом проговорила Тася. Откашлялась. – Доця. Тебе надо идти к Зинченкам. Там – Станислав. Он тебя хотел видеть.

– Погоди… Мама… Мам, чего ему надо?! Я замужем, мама. Я…