Императрица

Хрупкий мир не был нарушен. Одним зимним утром последнего месяца старого лунного года и первого месяца нового солнечного года, когда сыну было девять месяцев от роду, императрица проснулась и глубоко вздохнула. Цыси чувствовала сильное одиночество, казалось, что ей грозит невидимая страшная опасность. Давно она уже не встречала утро так, как когда-то дома в Оловянном переулке. Там она открывала глаза и видела ласковое утреннее солнце, светившее сквозь решетчатые окна. Кровать, которую она делила с сестрой, представлялась убежищем, куда уже не вернуться, а мать — приютом, который больше ей не принадлежал. Кого в этом бесконечном хитросплетении узких проходов, дворов и дворцовых залов заботило, жива Цыси или умерла? Даже император больше думал о своих многочисленных наложницах.

— Ах, мама, — горестно вздохнула Цыси в атласную подушку.

Ответа не было. Цыси подняла голову и увидела в окне серый свет позднего рассвета. Ночью выпал снег, покрыв толстым слоем стены и изразцовые плитки в садах. Круглый бассейн совсем скрылся под сугробами, ветки сосен склонились под тяжестью снега.

«Как грустно, — подумала Цыси. — У меня как будто все внутри похолодело от грусти».

Однако она не была больна. Цыси чувствовала под одеялом теплоту своего тела, а голова была ясной. Она лишь упала духом.

«Как бы только увидеть маму, — думала Цыси. — Только б взглянуть на ту, что меня родила…»

Она вспоминала любимое лицо — доброе и умное, радостное и проницательное. Ей страстно захотелось вернуться к матери и рассказать, как одиноко и страшно живется во дворцах. А в дядином доме в Оловянном переулке не было ни страхов, ни дурных предзнаменований, будущее не казалось таким зловещим. Рассвет поднимал ее ради простых забот: еды, домашних дел, жизнь шла без блеска и без жажды величия.

— Ах, мама, — снова вздохнула Цыси, и ей захотелось только самой растить своего ребенка. Ах, если бы только можно было вернуться в родной дом!

Тоска захватила ее так сильно, что весь день Цыси ходила грустная. Но грустным был и сам день: тусклый свет еле пробивался сквозь пелену падающего снега, и даже в полдень пришлось в комнатах зажигать фонари. Императрица решила никуда не выходить и заниматься в библиотеке, которую устроила в маленьком прилегающем дворце. Он долго стоял незанятый, пока Цыси не приказала евнухам собрать там свои любимые книги и свитки. Но сегодня книги ей ничего не говорили, и, забыв о времени, она неторопливо развертывала один свиток за другим. Наконец, нашла тот, что искала, — пятиметровый, нарисованный известным художником во времена монгольской династии Юань. Свитку было более пятисот лет, а сюжет восходил к великому Ван Вэю, ее любимому пейзажисту. И в этот зимний день, когда за окнами мела метель, императрица заворожено разглядывала зеленые картины вечной весны. Свиток развертывался, и один пейзаж перетекал в другой, так что она могла рассмотреть все подробно: и дерево, и ручей, и далекие горы. Мысленно перешагнув высокие стены, Цыси отправилась путешествовать по прекрасной стране. Она шла вдоль чистых ручьев и глубоких озер, следовала течению рек, переходила их по деревянным мостам и взбиралась по каменистым тропинкам на горные склоны. Оттуда она наблюдала, как бурлит в ущелье поток и водопадом ниспадает на равнину, разбиваясь в пену и брызги. Вновь спускалась и шла мимо деревенек, приютившихся в сосновых лесах, проходила через теплые долины, поросшие бамбуком, останавливалась отдохнуть в беседке поэта, наконец, она добиралась до морского берега, где река терялась в бухте. Среди камышей, встречая приливы и отливы, качалась рыбацкая лодка, а взгляду открывались морской простор, туманные, бесконечно далекие горы. В этом свитке, говорила дама Миао, живет человеческая душа, летящая через сладостные земные пейзажи к далекому неведомому будущему.

— Почему, — спросил ее в ту ночь император, когда этот грустный день был прожит, — почему твои мысли всегда так далеко? Меня не обманешь: твое тело здесь, но оно безжизненно, думами ты не со мной.

Он взял ее руку. Это была мягкая, красивая рука с тонкими длинными пальцами и сильной ладонью.

— Посмотри, — продолжил он, — я держу твою руку, а ты держишь мою. Но я не чувствую, что это твоя рука, а не какой-то другой женщины.

Цыси призналась в своем настроении:

— Сегодня мне очень грустно, я даже за сыном не посылала.

Император гладил ее руку.

— Разве теперь, — удивился он, — когда у тебя есть все, ты можешь быть грустной?

Ей страстно хотелось поведать ему о своих тревогах, но она не решилась. Он не должен знать, что в ней живет страх, ведь император на нее опирался, в ней черпал силу. О, каким тяжелым было это бремя — всегда быть сильной! И в ком могла черпать силу она сама? Рядом не было никого. Она и в самом деле осталась одна.

На ее глаза набежали слезы и заблестели в мерцанье свечей, горевших рядом с кроватью. Император увидел этот блеск и испугался.

— Что это, — взволнованно спросил он, — я никогда не видел, чтобы ты плакала!

Цыси отняла свою руку и с обычным изяществом вытерла слезы краем атласного рукава.