Император из стали

– Да я не про Ширинкина, хотя и про него тоже. Что нам делать с этим багажом, которым снабдил нас наш дражайший монарх?

– Бросьте! Очередная забава скучающего мизантропа. Мало ли их уже было? Сначала балерины, потом богоискание, теперь вот на марксизм потянуло. А вы сразу всё так серьёзно. Право, это того не стоит!

– Перестаньте ёрничать! Вы действительно думаете, что можно, полежав месяц больным, встать с постели другим человеком?

– Вы тоже это заметили?

– Это даже слепой заметит!

– Значит, вы считаете…

– Я считаю, что невозможно войти в спальню домашним котиком и через месяц выйти из неё диким тигром…

– Но болезнь, душевные переживания, близость смерти, наконец, меняют человека…

– Меняют так, что он начал конспектировать и наизусть цитировать документы, которые никогда не читал? Не верю…

Собеседники замолчали… Слышно было, как за бортом плещется неспокойная вода, да по сходням стучат матросские ботинки, подгоняемые окриками боцмана.

– Что вы намерены сказать Фальку?

– Только правду, мой друг, исключительно и только правду. С ним вообще лучше молчать, но если начал говорить, то только то, что есть на самом деле…

– И как вы с ним свяжетесь в таких условиях?

– Думаю…

Опять пауза, плеск воды, грохот ботинок о сходни, короткие лающие команды, сдобренные солёным морским словцом.

– Замолаживает…

– Да, становится сыро. И уже совсем темно… Вы идите, чтобы не простудиться. Я докурю и тоже пойду отдыхать…

Неторопливо дойдя до своей каюты, один из собеседников, налив полный бокал шустовского, долго стоял перед иллюминатором, вглядываясь во тьму, мгновенно накрывшую гавань. Затем не спеша сел за стол, достал пачку свежей бумаги, золотое перо и, решительно придвинув чернильницу, написал красивым каллиграфическим почерком:

Его императорскому величеству…

Всеподданнейший доклад

В соответствии с Вашим Высочайшим повелением и принятыми мной на себя обязательствами во время нашей последней встречи имею честь всеподданнейше сообщить о состоявшейся встрече на борту яхты «Штандарт» с военным министром Куропаткиным, в ходе которой мне удалось узнать следующее…

Тем же вечером.

Тифлис

Чем ближе кортеж приближался к Тифлису, тем мрачнее и задумчивее становился император. Причиной накатывающей на него меланхолии были два человека, за один только взгляд которых он готов был отдать полжизни. Первой была мама, его строгая добрая мама.

Он питал глубокую привязанность к матери, которая, как он сам считал, серьёзно повлияла на формирование его личности. Суть такого влияния раскрыл Фрейд, заметивший, что «мужчина, который был безусловным фаворитом своей матери, на всю жизнь сохраняет чувство победителя, ту самую уверенность в успехе, которая часто и приносит настоящий успех».

Она не колебалась ни минуты, чтобы сказать своему сыну, ставшему главой государства, с чисто материнской бестактностью и безапелляционностью: «А жаль все-таки, что ты не стал священником!» То, чем он стал, её не интересовало. Он не стал служить Богу, как она этого хотела. И сын был восхищён её непреклонностью. Беззлобно вспоминал: «Как она меня била! Ай-яй-яй, как она меня била!» И даже в этом был для него знак её любви.

Она так и не захотела покинуть Грузию и переехать жить в Москву, хотя он звал её. Ей был не нужен столичный уклад, она продолжала свою тихую, скромную жизнь простой набожной старухи.

В его архиве остался присланный ему из Тифлиса жалкий список вещей, оставшихся после ухода матери владыки полумира. Она прожила жизнь нищей и одинокой. Такой и умерла.

«Здравствуй, мама моя!

Как живёшь, как твоё самочувствие? Давно от тебя нет писем, – видимо, обижена на меня, но что делать, ей-богу, очень занят.

Посылаю тебе сто пятьдесят рублей, – больше не сумел. Если нужны будут деньги, сообщи мне, сколько сумею, пришлю. Привет знакомым. Твой Сосо», – писал он 25 апреля 1929 года.

Следующее письмо – только через пять лет:

«Здравствуй, мама моя!

Письмо твое получил. Получил также варенье, чурчхели, инжир. Дети очень обрадовались и шлют тебе благодарность и привет. Иосиф».

И последнее:

«Маме моей привет!