Император Бубенцов, или Хромой змей

– Чем плоха теперешняя жизнь? Чем? – вырвалось у Ерошки. – И неизвестно, что там будет, в будущей-то. Не хочу никакого нового поприща! Не хочу власти!

– Вас, кажется, особо не спрашивают.

– А я не хочу!

– Или вы делаете необходимое нам дело свободно и добровольно, – мрачно сказал Шлягер, – или сделать то, что необходимо, принудят вас обстоятельства.

Всю вторую половину рабочего дня спорили над сценарием. Бубенцову не понравилось начало, придуманное Шлягером.

– Нельзя вот так вот сходу в лоб: «Петухи!» – горячился Ерошка. – За такое знаешь что полагается на зоне?

– То на зоне, друг мой! Здесь же весёлая европейская вечеринка. Я бывал в Веймаре. Поверьте моему опыту, – мягко возражал Шлягер. – Ну, хорошо, давайте смягчим. Вписываем «уважаемые». Вспомните ставку гонорара! Вы тут жаловались, что вам денег недостаёт!

– Ладно, – вздыхал Бубенцов. – Но вот ты дальше написал: «Здравствуйте, геи и гейцогини»…

В спорах и исправлениях день постепенно угас, склонился к вечеру. Ужинали здесь же, в офисе. Это было удобно. Предприимчивый Шлягер в первые же дни договорился с больничной кухней. Кормили недорого, скромно, но зато пищей здоровой, диетической. Пластмассовый столик без скатерти. Дежурная рыбная котлетка, пшённая каша, кусочек серого хлеба, тёплый чай.

Глава 3. Сила слова

1

Давно, давно уже подмечал чуткий ко всяким переменам Бермудес, что новыми интонациями оснащена была теперь речь Бубенцова. Всё чаще оглядывался в изумлении Тарас Поросюк, поражённый некоторыми невиданными прежде нюансами, которые стали проскальзывать иногда в словах и поступках Ерошки Бубенцова. Ладно бы, то происходило во хмелю, когда всякий человек становится немного храбрее, благороднее и заносчивее, чем есть. Но Бубенцов был трезв. Вернее сказать, был как бы постоянно слегка навеселе от того хмеля, что таинственно вырабатывался сам собою в его голове. Кажется, характер его всё-таки переменивался! Тарас Поросюк ждал только момента, чтобы публично обличить Бубенцова.

Два-три раза довольно грубо прикрикнув на совершенно незнакомых людей, Ерошка обнаружил, что люди ничуть не обижаются. По-видимому, чуяли и признавали законность превосходства, которым обладает человек, наделённый славой и богатством. И, подметив это, Ерофей Тимофеевич уже нарочно педалировал, добавлял властности в тембр своего голоса.

Как-то без всякой надобности приостановившись у стройки, опустил стекло, поманил пальцем рабочего:

– Слышь, мужик! Принеси-ка мне… вон ту вон хрень.

Рабочий, ни слова не говоря, пошёл к трактору, вытащил из-под колеса толстую доску в потёках засохшего бетона. Принёс, держал на весу. Ерошка, прищурившись, оглядывал.

– Поверни той стороной. А так? Нет, не годится. Обратно неси.

И тот, тяжело чавкая по глине резиновыми сапогами, унёс, швырнул в грязную колею.

Поначалу готовность людей подчиняться приказам удивляла и забавляла, но очень скоро Бубенцов стал принимать это как должное. Бубенцов познал силу и власть человеческого слова.

2

Двое старых друзей сидели в «Кабачке на Таганке», на привычном своём месте, ожидали третьего. Через час всем троим надлежало быть в ресторане «Парадиз».

– Прежде он не позволял себе опаздывать, – проворчал Бермудес. – Слаб оказался в коленках. Подломила слава.

– Известно, хам.

Напоминание про чужую славу расстроило и озлобило Поросюка.

Приятели, кажется, завидовали Бубенцову. Оба нынешним утром вернулись из Киева, не выспались в поезде и были сердиты. Поросюк время от времени вытягивал шею, сглатывал слюну, его тошнило.

Поросюк пытался повторить успех Бубенцова. Конечно, размах его деятельности далеко уступал бубенцовскому. Заводя собственный небольшой бизнес по устроению скандалов, Тарас руководствовался теми же ложными соображениями, которые Адольф Шлягер хотя и с трудом, но решительно развенчал в Бубенцове. Тарас перед выступлением напивался как следует. Даже и теперь, перед предстоящим скандалом в «Парадизе», дожидаясь опаздывающего Бубенцова, выпил уже три или четыре большие рюмки.

Творческая сила его таланта была невелика, потому он целиком полагался не на трезвую и тонкую игру, а на грубую «правду жизни». На натуральность. Если скандалы Бубенцова носили яркий театральный характер, то у Поросюка всё было серым, приземлённым. Иначе говоря – подлинным. Некоторые представления заканчивались бедой. Бывало, Поросюк приходил в театр в бинтах, иногда при этом сильно прихрамывая. Кровь, что проливалась на его скандалах, была кровь настоящая. В подлинности этой заключалась горькая насмешка, ведь кровь дураков ничем не отличается от крови разумных людей. Такая же древняя, живая, бесценная.

Бермудес поучаствовал в двух-трёх скандалах, устроенных Поросюком, и больше не ходил туда. Он не любил опасностей, всеми способами избегал их. На последнем концерте, по случаю юбилея предприятия «Фрезер», не сумел уберечься, получил унизительную оплеуху. Оба – и дородный, чисто выбритый Бермудес, и холёный, упитанный Поросюк со своим брюшком – вызывали раздражение у простолюдинов.