Имена мертвых

Лазарет. Арестантский вагон. На запад. Изерге видел небо в оконце под потолком, жевал клеклый хлеб и скреб ногтями тыльную сторону кистей — кожа словно линяла после ожогов.

Он по-прежнему говорил со всеми на языке матери. По-русски он все понимал, а ответить не мог, слова терялись, кроме «да» и «нет».

Война ползла следом, расплющивая людей. Офицера Абвера разорвало 5 июля при упреждающем артобстреле русских на Курском выступе, а 12-го, под Прохоровкой, сгорел танкист, что принимал участие в допросе.

И много других вместе с ними ушли в киямат.

А Изерге жил.

«Ты комиссар? политработник?»

«Нет».

«Ты большевик, скотина!»

«Нет».

«Тупая тварь! Отвечай, когда господин криминаль-комиссар тебя спрашивает!..»

Полосатая роба с номером и литерой R слева — «Русский». Вонючая махорка — «Только для русских военнопленных». Хуже только евреям — им и этого не полагается.

«Встать! Молчать! Шапку долой! Стой! Живей! На аппель-плац, бегом!»

«27051!»

«Да!»

Изерге поглядывает на рапортфюрера и думает: «Раздулся, жаба, бурдюк вонючий. Мало я вас давил под Сталинградом».

Изерге есть что вспомнить. Стоя в строю, он закрывает глаза.

«Жми, Володька! Петро, заряжай!»

«За Р-р-родину, за Сталина, в бога мать их душу!»

«И за брата Кугерге, которого отец назвал Васинге — Васенька».

«Т-34» быстрей человека. Фриц сбился с ноги, растянулся. Танк, дрожа от ярости, с лязгом проходит по нему…

«Ну, где там этот фельдмаршал Манштейн?!.»

Поверка на плацу длится второй час, под дождем. Потом — черпак эрзац-кофе и обрезок хлеба. Чехи, немцы, поляки — этим из дома приходят посылки с едой и лекарствами. А русские и евреи должны сдохнуть, так велел рейхсфюрер Генрих Гиммлер.

Киямат побратает евреев и русских.

«27051!»

«Да!»

«Во внешнюю команду, бегом! Марш, марш!»

Конвой с овчарками.

«Батрачить будем у бауэра, — шепот по колонне. — Живем, братва. Картошки наворуем. А может, там остарбайтерин есть?»

Да, там есть и девушки с Востока. Молча глядят друг на друга полосатая колонна и серо одетые девчонки в поле.

«Капо, не дашь поговорить с ними — убьем, — дышит кто-то в затылок старшему по команде. — Пойми ты…»

«Я поняль, — сквозь зубы, не оборачиваясь, отвечает капо и размышляет, как бы задобрить охрану».

Изерге не слышит этого. Пролетев мимо девчонок с теплыми глазами, его взгляд намертво прикипает к стоящему вдалеке трофейному трактору.

И ноги идут вон из строя, своим путем, пока окрик и удар не останавливают Изерге.

«Я умею, — забыв о боли, тычет он пальцем. — Я тракторист».

«Что он сказал?»

Бауэр, пузатый и серьезный, весьма доволен. Он видит, как любовно невысокий лагерник обращается с машиной.

Ни один русский так умильно не смотрит на девиц-работниц, как этот проводит пальцами по непонятной выпуклой надписи на металле: «Сталинец-60 ЧТЗ».

Шестидесятисильный лигроиновый мотор чувствует себя неважно. Изерге знает его прихоти, капризы и болезни; к закату движок тарахтит ровно и звучно, как в первый раз.

Доверить бывшему танкисту рычаги — что пехотинцу вернуть ППШ. Изерге сдерживается, что есть сил. Нельзя направлять машину на охранников. И не убежишь на гусеничном тракторе, нет.

Но мысль — «Бежать» — уже не выкинешь из головы.

И он бежит. Его ловят, бросают в тюрьму. Избитого, отправляют в другой, более строгий лагерь, еще дальше от родины.

Здесь нет крематория, но есть каменоломня. Убивают здесь непосильной работой и голодом. Болезни приходят сами собой.

Он убегает и отсюда, с пятью такими же отчаянными, истощенными. В какой стороне Россия, никто из них не знает. Решают идти врозь, разбившись по трое. Первую тройку сдают гестапо гостеприимные румяные крестьяне.

Изерге не помнит, как остался один. Он бредет сквозь заснеженный лес вверх по крутому склону, не чувствуя обмороженных ног. Гул ветра наполняется торжественным пением, впереди огни. Белые девушки в белых одеждах расстилают перед ним пуховую кровать, он с наслаждением зарывается в теплую перину. Как тут славно, как уютно!..

Он дома. Его обряжают в зимнюю шапку, в рукавицы, дают ветку шиповника, кладут в сани, рядом высыпают горсть обрезанных ногтей: «Это чтобы ты крепче цеплялся за скалы, сынок».

«Какие скалы, мама?»

«А на пути в киямат, сынок».

«Вот и холстина, твой мост через пропасть».

«Спи, сынок, спи, милый, до архангеловой трубы».

Сиреневый свет меркнет, над Изерге кто-то склоняется.

«Киямат-тора, это ты? Я — Изерге…»

«Нет, — отвечает нависшая тень, — я не тот, за кого ты меня принимаешь. Я — Герц. Попробуй-ка встать, парень».

Долгое время Изерге не может понять — где он? жив он или нет? Провалившись в забытье под потолком чистой, но бедной комнатки деревенского дома, он просыпается в городской квартире, где за окнами — приглушенный шум моторов.

Перед глазами тает светящийся дым, похожий на марево лесного пожара. Киямат-тора, то потирая подбородок, то ероша рыжую шевелюру, бормочет, глядя в раскрытый ламповый приемник.

«Что-то не так… В чем же ошибка?.. А? может, мощность маловата?.. Я с тобой с ума сойду, Клейн».

Киямат-тора говорит чужими словами, но Изерге понимает его. «Клейн» — это то же, что и «изи» — «маленький».