Имена мертвых

— Позволь поймать тебя за язык! это уже шиворот-навыворот — то ты ей даешь выход, то натираешь лыжи в погоню, как это понять?

— Просто. Идешь ты берегом и видишь — вышел какой-то страдалец на мостки, осенил себя крестом — «Господи, прими мою душу!» — и бултых в воду, но тонет не сразу, то нырнет, то покажется. А ты в руки по кирпичу и помогаешь ему — кирпичом по маковке — говоря: «В добрый час! Счастливого пути!» Это я насчет права на самоубийство и общего на то согласия. Никакое это не право, а возможность своим больным умом себя угробить, в порыве или в бреду. Ты признаешь такое право?

— Я его в принципе признаю.

— Что же ты им не пользуешься или мне не предложишь? Жить хочется? и думаешь — тебе одному? а ей ты советуешь ненавязчиво, между прочим, среди полного здоровья…

— Клейн, она пожалеет, что вернулась.

— Она не пожалеет. Хуже, если пожалеет профессор — этого ему задним числом делать не надо.

— Нет — чем скорее, тем лучше. Еще не поздно…

— Ну знаешь…

Когда Герц в 07.03 заглянул к ассистентам, шнапса убавилось, все было съедено, Аник спал — или делал вид, что спит — на кушетке, а Клейн, закинув ногу за ногу, сидел с гитарой и тихонько пел; он не первый год пел, Герц и Аник как-то мало-помалу стали понимать чужие слова и рифму, да и Клейн переводил подстрочно.

Темная ночь,

только пули свистят по степи,

Только ветер гудит в проводах,

тускло звезды мерцают…

«Опять неразлучники поссорились, — определил Герц. — Из-за нее. Недурное начало…»

Клейн его словно не увидел — пел и пел. Голос у него был чистый и довольно высокий, что неожиданно для накачанной приземистой фигуры; тут уместней было бы что-нибудь утробное, басовитое.

Темная ночь

разделяет, любимая, нас,

И тревожная, черная степь

пролегла между нами…

Не нарушая чувств поющего, Герц молча подошел к окну и отодвинул плотную гардину — еще темно, но дома освещаются; краем глаза Герц заметил, что Аник действительно не спит, а слушает Клейна.

— Уже утро, — сказал Герц, глядя, как мимо окна плывут редкие снежинки.

— Начало восьмого, — Аник поднес к носу часы, — надо же…

— А ты думал — утро не настанет, — хмыкнул Клейн.

— Аник, когда рассветет, сделаешь ей укол стимулятора и поставишь будильник. Завтрак — в половине девятого; это за тобой, Клейн.

— Мне бы тоже допинг не помешал. — Аник сел, потирая лоб. — Кубика два для поднятия тонуса.

— Клейн, через четверть часа зайди ко мне.

— Ясно. Зайду.

Посуду стопкой уложили в мойку, захлопнули и пустили воду; пока Аник вытирал со стола, Клейн поднял с кушетки сложенный пополам конверт и прочел на лицевой стороне: «438-91-07 Рената четв. 18 час.».

— Какая из себя эта 438-91-07?

— Кого? — не расслышав, Аник разогнулся с кислой миной.

— Рената, с кем свидание сорвалось.

— А… девица по вызову. Без особых примет, но с хорошей грудью. Как другу — очень рекомендую.

— Вот — а говоришь, жить не стоит.

— Все это мимолетно. Дым!

— И в том дыму ты как рыба в воде, безвылазно.

— Я совершенствуюсь! я изучаю тонкости…

— Которые?

Говоря о том, кто что понимает под тонкостями любви, они бы опять разругались в клочья, но вовремя вспомнили о предстоящем и разошлись каждый по своим делам.

*

Май 1943 года

Восточная Украина

Моторы пламенем пылают,

И башню лижут языки.

Судьбы я вызов принимаю

С ее пожатием руки.

Изерге успел высунуть из люка голову и плечи, упереться руками в закраины, когда из танка дохнуло огнем, и на Изерге запылал комбинезон.

Он лез с криком, карабкался сквозь тьму боли, в ушах гремели набатные колокола, змеи-гадюки кусали в ладони, а черный пес грыз лицо.

Это был вход в киямат, в мертвое царство. Надо отбиться от змей и собаки, но нет ветки шиповника, чтоб отхлестать слуг владыки Киямат-тора.

Черти плясали вокруг, били его по спине и плечам.

Схватили, поволокли. Треск стоял — будто все сосны и ели на свете ломались!

Пехота полегла, атака захлебнулась.

После перед Изерге встали трое — высокие, страшные. Будут судить. Он заслонил лицо ладонями, обвитыми бинтом.

«Звание? Воинская часть? Имя? Фамилия?»

«Я Изерге, Лайдемыр Тхор! Я из деревни… из деревни… Мать зовут Унай, отца — Элексе».

«Он говорит не по-русски», — заметил офицеру Абвера командир танкового батальона.

«Я Изерге… Мать — Унай, отец — Элексе…»

«Вроде бы не азиат. Возможно, какая-то варварская народность, — офицер Абвера достал потрепанную записную книжку, — Ты карел? зырян? вотяк? черемись? чуваш?»

«Я Изерге…»

«У него с головой не в порядке, — Танкист закурил, разглядывая пленного. — Мои парни попали им в борт с близкой дистанции; у кого угодно мозги скиснут от такого попадания».

«Но он должен, обязан знать русский язык. Это же обученный солдат, механик-водитель».

«Когда мы отступали из Ростова, — заговорил пехотный оберстлейтенант, — на нашем участке работал дьявольский снайпер, убивал исключительно старших офицеров. И знаете, что оказалось? Это был дикарь, охотник из тайги».

«Тайга… — Абверовец полистал книжицу. — Ты хантыец? вогул?»

«Я Изерге…»

«Пусть с ним разбираются в тылу».

«Да, — кивнул танкист, — именно там у нас сосредоточены самые умелые разведчики».