Илион

Мужчины придвинулись к ней и вгляделись в мерцающее изображение. Зеленоватая картинка ночного видения показывала место высадки – каменистую долину, западную стену и соньер, окруженный сворой войниксов. Твари всей своей тяжестью кидались на летучий диск, колотили по нему булыжниками, нагромождали сверху громадную кучу камней.

– Они повредили защитное поле, – прошептала старуха. – Соньер не прилетит за нами.

– Аллаху Акбар! – вопил город на все голоса. – Итбах-аль-Яхуд! Итбах-аль-Яхуд!

Забравшись на вершину крыши, троица огляделась. На мгновение кузену Ады почудилось, будто улицы содрогаются, дробятся, рушатся в отраженном голубом блеске. Да нет же, дошло до него, просто в Иерусалиме невиданное нашествие тараканов, а может, пауков. Полчища насекомых наводнили мостовые, купола, крыши, яростно устремляясь на свет. Или… Постойте-ка! Даэман прикинул расстояние. Если отсюда твари кажутся такими мелкими, то на самом деле это… войниксы?!

– Итбах-аль-Яхуд! – надрывались повсюду механические глотки. Храмовая Гора гулко отзывалась на клич, ничуть не приуменьшая его резкой въедливости.

– Что они хоть орут-то? – поморщился коллекционер.

Сейви неотрывно смотрела на многотысячные волны «насекомых», облитые холодным пламенем луча. Они зловеще надвигались на путников по крышам и узким, кривым переулкам. Вот уже враги совсем близко, в паре кварталов. Вот уже до ушей доносится скрежет лезвий о черепицу и топот жестких манипуляторов по булыжной дороге…

Старуха медленно повернулась к спутникам – еще никогда ее лицо не выглядело таким уставшим от этого мира.

– Итбах-аль-Яхуд, – вполголоса повторила она. – Смерть евреям.

32 Ставка Ахилла

Придется убить Патрокла.

Эта мысль приходит, точно шепот, откуда-то извне, в тихой ночи, когда я лежу без сна в мирмидонском лагере, в ставке Пелида, упакованный в дряхлую плоть Феникса.

Патрокла придется убить.

Я еще никогда никого не умерщвлял. Господи боже, в колледже я выступал против бойни во Вьетнаме; даже нашу собаку – семейную любимицу – усыплять отвозила жена; профессор Хокенберри слыл отъявленным пацифистом всю свою ученую жизнь. Боже, да я руки ни на кого не поднимал!

И все же убить Патрокла придется.

Это единственный выход. А я-то надеялся уломать вояк при помощи риторики; думал, что правильные слова убедят мужегубителя пойти на встречу с Гектором, подписать мирный договор, зарыть топор войны…

Ага, если только с размаху – и в твой череп, болван.

Желание Ахилла променять бесконечную славу на долгую жизнь, полную удовольствий, способное поразить воображение любого схолиаста, на поверку оказывается вполне логичным. Для Пелеева сына честь по-прежнему дороже всего, вопрос в том – какая? Порешить Приамида и пасть от его руки? Нет уж, увольте. Многоумный Одиссей, этот совершенный оратор, не жалея красок, расписывал почет, которым покроется быстроногий после смерти в глазах современников и бесчисленных грядущих поколений. Однако Лаэртид не учел самой малости: Ахиллеса не интересует чужое признание. Он должен быть героем в собственных глазах. После публично нанесенного оскорбления воин перестал видеть что-либо героическое в том, чтобы сражаться с врагами Агамемнона и Менелая, а тем более умереть ради их блага. Поэтому Пелид скорее отплывет к родным берегам и доживет свои годы, как заурядный смертный, навеки лишившись возможности войти в плеяду прославленных витязей истории за двадцать веков до принца Хэла и Азенкура, чем поступится хотя бы крупинкой собственной чести на кровавых долинах Илиона.

Теперь-то я понял. Где были раньше мои глаза? Если уж Одиссей не повернул ход его мыслей – Одиссей, «советами равный Зевесу», – с чего я взял, что Фениксу это под силу? Вот ведь глупец. Ослепленный авторитетом Гомера, но все равно глупец.

Придется убить Патрокла.