Илион

И вот безымянная, примитивная фелюга вновь приручена. Это, разумеется, не «Смуглая леди», однако в беде сгодится. Европеец широко расставил ноги на верхней палубе и ухватился за руль. Впереди четко вырисовывались суровые, обветренные скалы. Над головой хлопали обрывки парусины, с грехом пополам скрепленные между собой. Развернув суденышко против злобного ветра, самозваный капитан связался с товарищем и доложил обстановку: мол, не исключено, что утесы дождутся их через четверть часа, но он, Манмут, выжимает все силы из окаянной морской лоханки, дабы увести ее подальше от берега.

– Что же, спасибо за откровенность, – отозвался иониец. – Могу я чем-то помочь?

Исполинский вал грозил опрокинуть хрупкую фелюгу вверх тормашками. Моравек навалился всей тяжестью на огромное колесо:

– Как тебе сказать? Рассмотрю любые предложения.

Пурпуровые тучи нависали еще ниже, не показывая, будто намерены рассеяться; ураган выл не стихая. Канаты стонали от натуги, парусина оглушительно билась на ветру. Нос корабля поминутно исчезал в клочьях пены, и новая стена воды едва не сбивала с ног Манмута, стоящего на корме.

И тут Орфу заговорил:

– «Опять вы тут? Чего вам надо? Что же, бросить все из-за вас и идти на дно? Вам охота утонуть, что ли?»

Оказавшись почти в полной невесомости после очередного взлета, европеец не сразу признал «Бурю» своего любимого Шекспира.[20] Моравек обернулся через плечо: скалы угрожающе надвигались. Тогда он вызвал в памяти текст пьесы и воскликнул:

– «Язва тебе в глотку, проклятый горлан! Нечестивый безжалостный пес – вот ты кто!»

– «Ах так? Ну и работайте тогда сами!»

– «Подлый трус! – проревел Манмут будто сквозь вой урагана и грохот волн, хотя радиосвязь и работала вполне исправно. – Мы меньше боимся утонуть, чем ты, грязный ублюдок, наглая ты скотина!»

– «Он-то уж не потонет, – гаркнул краб. – Если б даже наш корабль был не прочнее ореховой скорлупы, а течь в нем было бы так же трудно заткнуть, как у созревшей девахи!»… Это он о чем, дружище?

– О менструальном цикле, – пояснил капитан, сражаясь с непокорным рулем. Тонны холодной воды окатывали несчастного с головы до ног. Оборачиваясь назад, Манмут больше не видел в кровавых завихрениях марсианского шторма остроконечных утесов – но зато прекрасно чувствовал их близость.

– Фу, как некрасиво, – произнес Орфу. – На чем бишь я остановился?

– «Держи круче к ветру», – подсказал товарищ.

– Ах да. «Держи круче к ветру! Круче! Ставь грот и фок! Держи в открытое море! Прочь от берега!»

– «Мы погибли! – подхватил европеец. – Молитесь! Погибли!»… Погоди-ка!

– «Погоди-ка»? Я такого не помню.

– Да нет же, ты погоди-ка. Впереди среди скал какой-то просвет. Вроде как расщелина.

– И туда можно заплыть?

– Если я прав и это выход на ущелье Кандор, то за ним откроется водоем просторнее нашего Хаоса Конамара на Европе!

– Что-то я подзабыл, как выглядит Хаос Конамар, – сознался иониец.

– Тогда – просторнее всех трех Великих озер Северной Америки и еще Гудзонова пролива, вместе взятых. В сущности, ущелье Кандор – это тоже внутреннее море… Тысячи квадратных километров для маневрирования. Никаких тебе подветренных берегов!

– А это хорошо? – насторожился краб, явно не желая расставаться с отчаянием.

– Теперь мы можем и уцелеть. – Дождавшись, пока фелюга взлетит на гребень волны и ветер наполнит залатанные паруса, Манмут с силой налег на руль и развернул судно на правый борт, туда, где зиял расширяющийся проход в отвесных прибрежных утесах. – Можем и уцелеть, – уже веселее повторил он.