Икс

Ленинград обступил, облепил его, как в детстве тюлевая занавеска – бабушка сажала Кирилла на подоконник, строила с ним тюлевый дом; он детство помнил плохо, после ранения еще хуже, всплывали не слова, а картинки – мир сквозь тюль. Самый воздух тут был густ, полон теней, столько всего тут было – нельзя жить в городе, где столько всего было и миновало; каждый шаг приходился на могилу, все ходили по чужим бесповоротно оконченным жизням. Как же мы живем, столько раз себя хороня? Вот и называется по-другому, Ленинградом, и во дворцах все другое, – как же можно всякий раз начинать что-то новое, когда со старым не разобрались? Ведь придет, настигнет, как из прошлого вдруг пришла к нему женщина, которой он не знал, которая должна была встретиться прежде, – а он до этого прошлого не дожил, не успел, и вот теперь у него чужая жизнь. Почему, откуда он так знал ее, почему сначала написал, а потом встретил? Может быть, в самом деле свойство гения – так менять под себя мир? Ведь и Пушкин, и Лермонтов сначала написали, как их убили. Но отчего-то эта мысль не тешила, а пугала. Ни в коем случае нельзя убивать Панкрата. Но писать ему новую жизнь он теперь тоже не хотел – нет, только Анфиса.

Три часа шатался он по городу, которого не знал, заходил в магазины, в пивные, задыхался среди мокрых шуб, один раз его узнали, одобрительно кивнули, не ответил. Вот бы встретить ее сейчас, – но таких случайностей не бывает, это слишком. Показалось было, что она, – нет, она на службе. Чувствуя, как разгорается в нем страшная жажда, более жгучая, чем любая телесная похоть, – жажда слиться не с ней, а с собой, своим настоящим, так долго от себя таимым. Он поднялся в номер и тут испугался всерьез: что, если не придет, если помешают любые случайные обстоятельства? Задержат на службе, аврал. Муж – ведь был какой-то муж? В то, что передумает, Шелестов не верил: такое – ТАКОЕ – всегда взаимно, иначе мир бы рухнул. В шесть не было, в семь не было. Ведь не спросил фамилию, ведь и адрес той комнаты, с казашкой, помнил смутно! Володарского, Володарского… Ничего, найдет. В восемь в дверь постучали, он кинулся открывать – коридорный принес конверт. В конверте была ее фотография, выцветшая, рыжая, срезанная, словно кто-то был там с ней рядом – муж? – и не хотела показывать. Тут же и записка, подозрительно детским, сильно наклонным почерком, совсем незнакомым: «Я считаю себя теперь совершенно свободной», без подписи.

Что это все значило, черт бы ее побрал совсем? Издевательство, бред.

– Откуда у вас это?

– Женщина передала, сказала – в руки.

– Где?!

– Внизу была, ушла сразу.

– Вернуть! Черт! Когда!

– Сейчас только, может, догоните…

– Ах, мать вашу так! – прыгнул в сапоги, на ходу влезая в куртку, ринулся вниз по лестнице, да какое: метель, сумятица, вечерняя мокрая толпа, яростные гудки авто у вокзала. Сволочь, дрянь. Вываживает. Но ничего, мы это сами… «Что я не так сделал?! Всегда все делаю не так». Билет у него был на завтрашнее утро, но он похерил этот билет. Он до полуночи боролся с собой, а потом побежал на Володарского; дом нашел сразу – вот она, глазная писательская память! – мельком подивился планировке, лестница номер пять, квартиры три, семь и шестнадцать, безумие, а не город, – взлетел на третий этаж, прочел список жильцов. Эркенова, три звонка. Вышла казашка, злая, заспанная, в халате.

– Ну? Что вы?

– Где подруга ваша? – не здороваясь, задыхаясь.

– Откуда я знаю.

– Но она живет же с вами тут!

– Никогда не жила. Это она в гости вас вчера приводила.

– А где живет?

– Не знаю я. Что вы кричите? Случилось что?

– Случилось! – заорал он. – Говори, Азия, говори! Где она!

– Я вот вам сейчас покричу, – сказала она испуганно. – Квартиру всю перебудишь. Ну чего тебе? Не знаю я, где она.

За спиной казашки нарисовался в коридоре квадратный, с бугристыми плечами, – хахаль, сосед?

– Чего вы, гражданин? – спросил он покамест мирно, но видно было, что сейчас разговор будет другой. – Чего ночью?

Шелестов принялся лихорадочно хвататься правой рукой за левую полу, за незримую шашку, – давно не был в бешенстве, забыл этот странный тик.

– Я ищу женщину, – начал он.

– Так не по адресу, – хохотнул бугристый.

– Я женщину ищу! – повысил голос Шелестов. – Вчера была тут со мной! У меня после нее кошелек пропал, – нашелся он, – украла кошелек!

– Не стала бы она кошельки красть, она приличная! – вступилась казашка с азиатским бешенством, даже акцент прорезался. – Что говоришь, на кого говоришь!

– В милицию надо, товарищ, если кошельки. А здесь чего ж? Людям на работу вставать. Баламутите только. Вон в милицию, за угол…