Икс

Но Шелестов молчал про все это, только пил и глядел в пол. Ему хотелось послушать, что другие скажут. Его радовало теперь всякое новое доказательство мелочности писательских натур, мещанская мишура мыслишек. Маяковский был не Бог весть что, это по молодости, в «Молоте», Шелестов им увлекался, а серьезному писателю и читать его всерьез было неприлично. Что такое, одна истерическая любовь да лозунги, но не вслух же об этом. Он ждал, пока другие то же скажут, – тогда можно либо красиво осадить, либо сдержанно присоединиться, он не решил еще.

– Беречь, надо беречь, – горячо заговорил Борисович, маленький и очкастый. – Я, знаете, даже как думаю? Вот те, кто его прямо травил, критики, которые ничем другим не занимались… И этот Шенгели, ничтожество… И эти крики, что исписался, – от тех, кто в жизни ни строки… Надо сейчас просто уголовное наказание. С писателями разговаривают как в приготовительном классе. А если бы одного сейчас взять за шкирман – доведение до самоубийства, ведь это есть в Кодексе, – уже не смели бы, а?

– Да разве от хамской статьи кончают с собой? – угрюмо возразил Пырялов, не поднимая глаз и чертя пальцем на мокром столе. – Это я не знаю, какое самолюбие надо иметь, чтобы от газетной статьи стреляться. Нахамили – так пошел морду набил.

– Не все могут морду, и всем не набьешь.

– А как убережешь? – задумчиво сказал бытовик Макаров от соседнего стола, бывший фельетонист «Сатирикона», знавший Маяковского по тем еще временам и ездивший с ним в четырнадцатом году по югу России. – Травля что, последняя капля. Газетная статья тогда трогает, когда в себя не веришь. А тут уже ничем невозможно помочь.

Как точно, подумал Шелестов. Я верю, в этом дело, вот меня ничто и не берет.

– Как, товарищ Шелестов? – спросил вдруг Гребенников. – Когда третьим томом обрадуете?

– Да что ж про меня-то, – уклонился он. – Не по мне поминки.

– Но интересно же, – не отставал Гребенников. Шелестов все знал про его гадости, знал, что он больше прочих сопротивлялся оправдательному выводу. – Хочется знать, чем кончится.

– А вот этим и кончится, – зло сказал Шелестов, обводя рукой буфет. – У всех этим кончится.

Он поймал на себе испытующий, но в общем одобрительный взгляд Гердмана и осердился на то, что так этому радуется. Кто такой вообще Гердман, как еще его пустили сюда, что написал такой писатель?

Но Гердман вдруг заговорил – и все, даже с соседних столиков, умолкли и прислушались, словно понимали, кто тут писатель.

– Я думаю, как хорошо было бы то, что написал бы Маяковский после самоубийства, – сказал он так, словно посмертное сочинительство – самое простое дело. – Как много лишнего осталось бы за бортом, какой был бы чистый звук. Как его ничто не волновало бы, кроме главных вещей. Я уверен, что после смерти все вообще писали бы лучше, потому что нечего больше бояться. Но после самоубийства – это, должно быть, совсем особенное. Ведь мы все с этого начинаем. Кто не убил себя – тот не может ничего написать.

И он почему-то в упор посмотрел на Шелестова – у того мороз пробежал по шкуре.

– Каждому надо убить себя, – повторил он грозно, или Шелестову показалось? – Я напишу когда-нибудь про самоубийцу. Как бы мы все писали, боже мой, если бы убили себя… И как бы мы жили. Только тот стал человеком, кто написал себя заново, поверх вычеркнутого…

И больше не открывал рта до глубокой ночи, когда стали расходиться. Шелестову очень стало не по себе. Он часто потом вспоминал эти слова, и особенно то, как Гердман взглянул на него. Ему и в голову не могло прийти, что Гердман смотрел не на него, а просто в окно. Не на эти же рожи смотреть серьезному человеку.

20 июля 1930, Подмосковье

После нескольких часов немилосердной тряски огромный черный «Мерседес» вырулил на идеально укатанную дорогу. Теперь наконец можно было оценить вид из окна: бескрайние поля до горизонта, рощицы, залитые поднимающимся солнцем. Зарубежный гость думал о том, что такой простор принуждает к широте души, он-то и заставляет человека ставить перед собою экстремальные задачи. Масштаб во всем, вот что особенно поражало. Масштаб впечатлил его и в Америке, но там он был другого рода, более, что ли, спокойного, огромные пространства были дружелюбны, они будто говорили американцу: «Смотри, это все твое». Русские же поля и леса высокомерно замечали: «Попробуй-ка, сравнись с нами».

Вскоре на обочине показался деревянный щит, на котором алыми буквами значилось: «Добро пожаловать в сельскохозяйственную артель «Красный серп». Краска на щите еще не просохла и блестела, подтекая.

– Петр, почему серп красный? – спросил он у переводчика, маленького розовоносого человечка с намечающейся лысиной.

– Серп – крестьянское орудие. Он красный от крови крестьян, пострадавших за большевизм.

– Как же это? Что же они, сами себя – серпами?