Июнь

— Молчи, молчи. — Это было совсем не нужно, как не нужен был иногда в терпком запахе ее пота какой-то земляной, чуть не конский отголосок, что-то неистребимо крестьянское. Крестьянство Миша ненавидел, и она не была крестьянкой, а если и крестьянкой, то французской, из тех, которые у Мопассана отдавались бродягам или извозчикам. Он не хотел, чтобы она сейчас говорила.

— А никто не придет? — спросил он, когда уже темнело. Ночь была почти белая, нежно-зеленая, из ее окна был виден дальний лес, над ним стояло бледное тихое сияние.

Валя встала и открыла окно. Пахло водой, свежескошенной травой, чем-то илисто-глинистым гнилостным, но сладостным. Миша подошел к ней, и некоторое время они так стояли у окна, глядя на острые верхушки елей и ломаную линию леса. Потом небо стало лиловеть, хотя полная темнота не наступала. Самая короткая ночь, подумал он, а больше нам и не дано.

— Я сговорилась, Светка у своего дундука останется. А как он со своим сговорится, это уж его дело. Все сговариваются как-то. Смешно, знаешь, приехали три дня назад, расселили всех, мальчик к мальчику, девочка к девочке, а сейчас перемешались — я не могу.

— А кто этот, жених-то твой?

— А тебе что за дело?

— Интересно все-таки.

— Ничего уж не сделаешь, Миша, — сказала Валя тихо. — Ничего уж не сделаешь.

— Ну, а потом, после… ты будешь со мной видеться?

— Может, буду, а может, нет. Скорее нет. Чего душу травить.

— Но ведь не плохо тебе… так? — спросил он, не решившись сказать «со мной».

— А я не знаю, как мне плохо. Мне по-всякому хорошо и по-всякому плохо.

Он ощутил вдруг нечеловеческую, невместимую полноту этой ночи, запаха, тишины. Он посмотрел на ее крепкие белые ноги, плоский живот с дорожкой волосков от пупка, — ее и это не портило, — удлиненные груди с как бы курносыми сосками, как ужасно все это звучит, ничего нельзя назвать, — и подумал: нет, это совсем не то, что было с Лией, там все было святыня, а здесь такое страшное родство. Но как бы я целовал эту грудь, если бы поверил, что она вскормит моих детей. А этого никогда не будет, и потому мне хочется не целовать, а кусать ее. Все будет чужое, но сейчас, в эту ночь, все мое. Вот эта страшная полнота и зовется плерома. И это не может быть долго, иначе никто бы не выдержал. Я смотрю на все, как будто оно предназначено быть моим, а оно чужое: и этот лес, и эта река, и эта чужая комната в санатории, и Валя Крапивина. На один миг все это мое, а больше — уже никогда.

— Пойдем спать, — сказал он. — Мне завтра к детям рано.

— Господи, — сказала Валя вдруг с такой звериной тоской, что Мише стало страшно. — Господи, Миша. Вот если бы… слушай… я говорю такое, что сама не знаю… но подумай только, как было бы хорошо, если бы ты просто ушел на войну, а я бы тебя просто ждала! Господи, как бы это было… без всего этого, знаешь, без всей этой дряни… Мы так все испортили теперь!

— Но это же не мы виноваты, — сказал он, как будто это имело значение.

— Мы, не мы… Но ты только представь: если бы ты просто ушел, а я тебя просто ждала… Мишка, ведь это было бы счастье, да?

— Да, — сказал он. — Да, наверное.

И что-то мигнуло в воздухе, он не понял, что.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

— 1 —

А вот Борису Гордону свободного времени почти не выпадало, потому что у него была ответственная журналистская работа, жена и любовница.

Если бы ему привелось описывать себя — терапия, к которой он иногда прибегал, а не писательское тщеславие, конечно, — он бы действовал в этой прозе под пятью разными фамилиями, или можно изысканней: Борис — Ильич — Гордон, Журналист, Команч. Раньше всех был Команч, еще с гомельских гимназических игр, — и, как всегда бывает, он и оказался самым живучим. Команчем он был с Гореловым. Для Муретты только Гордон, для Али — только Борис, Борька: похоже, она наслаждалась самим звучанием имени. Ильич — в ТАССе. Журналист — как положено, в журнале. И всё это были разные люди, и если раньше переключение не требовало усилий, то за три Алиных месяца между Борисом и Гордоном образовалась трещина.

Все пятеро оказались разного возраста. С Алей он был старшим — пожалуй, сорокалетним; с Муреттой так и остался двадцатипятилетним плюс-минус три года. Ильичу и Журналисту всегда было тридцать, Ильич чуть младше, еще цепенеющий от внезапной ответственности. Что до Команча… Кажется, у Галена — или у другого ученика Фройда, на них в двадцатые была недолгая мода, Борис в Академии как раз ее застал, — он читал, что при наличии множественных личностей (синдром, впервые описанный на австро-венгерском шпионе) одна судит всех, вызывая на правеж. Вот это был Команч. И если бы кто ему в детстве сказал, что самым настоящим и самым честным окажется именно Команч, собеседник Горелова, — о, как бы Борис удивился! А может, и нет. Он в детстве гораздо меньше удивлялся, будто с самого начала все знал.