Июнь

— Это не самое плохое качество. И пойми, я просто думаю…

— Ты можешь сейчас выйти на каток? — спросил он неожиданно для себя.

— Нет, не могу.

— Это… как бы это… по внутренним причинам или по внешним? — Миша улыбнулся и почувствовал, что губы плохо его слушаются.

— Я не очень готова сейчас тебя видеть, — сказала она. — Люся плакала, и хотя Люся — девочка глупая, но никакая пьеса не стоит слезы младенца.

— Пойми, не в пьесе дело. Черт, Лийка, неужели даже ты не понимаешь?! Ведь мы знаем этих охраняемых, оберегаемых, я тебе рассказывал, и разве ты не понимаешь, что потом вырастет из Люси?! Люся будет всегда бедная и всегда будет есть людей…

— Что там вырастет из Люси, я не знаю и это не мое дело. — Лия помолчала с полминуты, и Миша уже начал думать, что разъединили, но не решался ничего сказать, словно сама эта тишина не открытым еще ультра-ультразвуком транслировала ему нечто главное. — Я просто думаю, что ты присвоил себе право причинять людям боль и думаешь, что ты от этого будешь лучше.

— Что ж ты там молчала? — ударил он в ответ.

— Там ты был один против всех. И к тому же… Вот понимаешь, Миша, какая ужасная вещь? Ничего нельзя сказать. Сказать, что ты прав, нельзя никак, потому что ты не прав. Сказать про тебя плохо — значит попасть в стаю. У меня чувство, что скоро правды не останется совсем, и я не знаю, что должно случиться, чтобы облетела вся эта шелуха и стало можно говорить. Понимаешь? Потому что ты не прав, Севка не прав, я не права — никто не прав, а так ведь немыслимо.

Лия снова замолчала, и он снова не знал, что сказать, только слушал ее молчание, более насыщенное, чем всякая речь.

— Но я думала, что из тебя что-то уйдет, а в тебе что-то наросло, — сказала она наконец. — Мне кажется, что это я виновата. Но тогда я побоялась, а теперь поздно.

— То есть сейчас и ты меня отталкиваешь? Это знаешь, хуже, чем вся студия…

— Я не отталкиваю. Но в тебе какая-то сила, и я не знаю, как быть с этой силой, она недобрая. И не отталкиваю, но нам надо какое-то время ждать. И мне надо разобраться, и тебе. Мы теперь, наверное, долго не увидимся.

— Долго — сколько?

— Я не знаю. Может быть, до июня. Очень может быть, что я первая передумаю, но ты пока не появляйся. А потом мы оба что-то решим и тогда будем действовать. Пойми, я правда не отталкиваю. Я никогда тебя не оттолкну. Я за тебя, может, отвечаю.

— Лийка, — спросил он вдруг. — А как ты сейчас одета? Ну, в смысле, что на тебе?

— Все то же самое, — сказала она небрежно. — Я не переодевалась, все думаю. И вообще я пришла недавно, в этот раз поздно разошлись. Все утешали Люсю, Горецкий пел частушки. Этот ваш Борис даже заступался за тебя, говорил, что на семинарах вас приучали к беспощадности.

— Жалко, — сказал Миша.

— Чего? Что заступался?

— Нет, это тоже жалко, но более жалко, что на тебе все то же. Хотя тебе очень идет. Не хочешь ли узнать, что надето на мне?

— Нет. Да. Скорее нет, чем да. Но ты обидишься. — Голос у нее стал очень усталый, и это уж точно был наигрыш. — Ну хорошо, что на тебе?

— Да практически ничего, — сказал Миша. — Одни лишь только трусы. Прекрасное название было бы для романса. «Одни лишь только трусы».

Лия засмеялась коротким равнодушным смешком. Однажды Миша сделал опечатку, перебеляя стихи для «Литературной учебы» в прошлом году, — тогда ничего не взяли, — вышло прекрасное слово «рванодушный», вот это было сейчас как раз про него.

— Ну ладно, — сказала Лия и положила трубку. И Миша был в первые несколько минут почти спокоен, но потом с небывалой силой засомневался в себе. Он ведь действительно ощутил себя в своем праве, и нельзя, оскорбительно, возмутительно было думать, что самоуверенность и даже жестокость появилась после восстановления. Нельзя быть, быть нельзя, как писали в каких-то старых письмах! Он не был готов к такому знанию о себе. Он не мог, не смел так от этого зависеть. Он действительно озверел. Он вспомнил, как ударил женщину. Ему стало яснее ясного, что поехать к этой женщине надо немедленно, лучше бы прямо сейчас, на каком-то ночном трамвае, который ходит весенними ночами, но главное — не растерять решимости к утру. Он проворочался еще с полчаса, но потом воспользовался вернейшим снотворным — вообразил Лию, немного потрудился и, удовлетворившись паллиативом, заснул.