Июль 41 года

— Так точно, товарищ полковник, поможем, — доложил командир батальона, на лету смекнув. До сих пор пехота, видя гневающегося генерала, сама, без команды, делала «шире шаг!», тем более что Сорокин никому определённо ничего не приказывал, а кричал сразу на всех. И ни у кого не возникало охоты попасться ему на глаза. Но теперь тут был командир их дивизии, и он сказал: «Надо помочь». Направляясь к своей машине, Тройников видел, как солдаты посыпались под мост, где лежала провалившаяся пушка, и уже раздалось: «Раз, два — взяли!.. Ещё — взяли!.. Сама пойдёт! Сама пойдёт!..» Перед утром Тройников вернулся на свой КП. Издали заметя командира дивизии и весь подобравшись, часовой с трофейным автоматом на груди приветствовал его. Тройников по своей привычке строго глянул солдату в глаза, окинул взглядом его всего от носков сапог до звёздочки на пилотке. Часовой был молодой, крепкий парень, давно влегший в солдатскую лямку и нёсший её легко. Он охотно тянулся перед командиром дивизии, но не слишком, а весело. Вот такие были бойцы его дивизии, на каждого приятно посмотреть. Ответив на приветствие, Тройников вошёл в землянку. Все то мелкое, что занимало его на дорогах — его ли пушка придёт раньше или пушка другой дивизии, все это отошло сейчас на задний план. Тройников достал карту из планшетки, расстелил её на столе — от движения воздуха в сыром сумраке землянки заколебались жёлтые огни свечей — и, закурив, уперевшись в расстеленную карту ладонями, задумался. Да, он не воевал ещё, предстоящий бой будет его первым боем. Но у него были свои преимущества перед теми, кто перенёс разгром, окружение, отступал от самых границ. Бесследно это не проходит. Как в большинстве людей живёт подспудное ощущение, что вся жизнь, которая промелькнула до них, была как бы подготовкой к тому главному, что началось с их появлением, так Тройникову казалось, что основное начинается только теперь. И перед тем, что начиналось, он был твёрд. Стоя над картой, он думал не о потерянных километрах — не ими измеряется успех. Он думал о том, как будет изменён ход войны. Чем тяжелей положение, тем крупней должен быть риск. Он чувствовал в себе силы, верил, что его час придёт. Отвлёк Тройникова адъютант, явившийся доложить, что командиры полков, вызванные на рекогносцировку, прибыли. С холма видно было поле, реку и деревню за рекой. И весь этот очерченный тающим горизонтом простор полей, с деревенькой вдали, с блеском реки и лесом, с жёлтыми хлебами, зелёным лугом, с высоким летним небом, вместе с облаками, отражёнными в реке, казался остановившимся, неправдоподобно мирным. Тройников подозвал первым к стереотрубе командира 205-го стрелкового полка Матвеева, рукой указал за реку, за луг — на деревню:

— Видишь деревню? Будешь её брать. Матвеев, черноволосый, крупный, на последнюю дырочку затянутый по животу широким ремнём, с мясистыми щеками и странными на этом полнокровном лице тоскующими глазами, долго смотрел на деревню, потом так же долго смотрел на карту, придерживая её на планшетке толстыми пальцами, — ветер трепал углы.

— Может не даться в лоб, — сказал он наконец, посопев, и потянул себя за ухо. Тройников глянул на его яркие тугие губы, медленно произносившие слова. В этом сильном мужском теле с богатой растительностью была немужская душа. По необъяснимой причине она досталась Прищемихину, который рядом с Матвеевым казался подростком. Подросток с морщинистым лицом, узкими глазами, в которых мелькала быстрая мысль, большими оттопыренными ушами и вздёрнутым носом, в ноздри которого было глубоко видно. Был Прищемихин опытен в военном деле, и хотя задача пока что ставилась не его полку, он, времени не теряя, прикидывал её по карте.

— Ну и прав немец, что не дастся в лоб, — сказал Тройников. — Дурак он, что ли? А поверить, что мы дураки, в это он поверит: не мы его, он нас бьёт. Брать деревню будешь ты. А возьмёт её Прищемихин. Понял? Удар твой ложный. Немца притянешь на себя, свяжешь его в бою, а Прищемихин тем временем выйдет в тыл. Иди сюда, Прищемихин. Река, огибая деревню, текла до леса и там, разлившись широко, заворачивала на запад в отлогих берегах — от нас на левом фланге, от немцев — на правом. И но нашему берегу в зеленой осоке кое-где стёклышком на солнце блестела в низине вода. Это было болото, обмелевшее сейчас и подсыхавшее в июльскую жару без дождей. Болото, река, а за рекой на том берегу по лугу — немецкие позиции.

— Разведку посылал? — спросил Тройников.

— Ходила, — сказал Прищемихин, скромно умолчав, что ночью сам лазил с разведчиками по болоту и далее на той стороне побывал. Он вдруг улыбнулся, мелкие морщины пошли по всему лицу, верхняя короткая губа поднялась, оголив крупные зубы. — Начистоту говорить можно?

— Говори, я послушаю.

— Ходила разведка. Ничего, болото перебрести можно. Только днём под огнём по кочкам осколъзатъся… Так я их до рассвета ещё там положил.

— Где там? — Т ройников глядел на него глазами испуганно-радостными.

— В осоке лежат.