Игры в бисер

Нынешнюю волну тоже встречают без энтузиазма. Не то чтобы и нас кто-то ждал, но сочувствия тогда было больше. Мы считались сбежавшими из заложников, к которым относилась вся страна, захваченная выжившими из ума “кремлевскими старцами” как бы они ни назывались. Обладая лишь скудными знаниями о внешнем мире, отдавшие накопленное в обмен на свободу (и колбасу), мы не вызывали вопросов. Теперешним их задают.

– Где они были раньше? – спрашивает меня соседка. – Почему они допустили то, что произошло?

– У них не было выбора, не говоря о выборах, – отвечаю я наобум, почти веря в это.

– Правда в другом, – говорит моя свирепая жена, – за тридцать лет они построили себе частный Запад – с устрицами, Ниццей и макиато.

– Я не знаю, что такое макиато.

– А они знают и не могут без него жить. Пока макиато не кончился, можно было не обращать внимания на то, что в стране нет свободы, закона и демократии.

Когда гарвардского ученого спросили, как построить в России свою кремниевую долину, он сказал, что прежде всего нужен независимый суд.

– Но мы же, – возразили ему, – спрашиваем не о политике.

– Вы хотите получить молоко без коровы, – сказал американец и уехал обратно.

– И эти – за ним, – поставила точку жена, – элои сбежали от морлоков.

3. Элои

Молодой Уэллс первым, как это ни покажется нам странным, придумал машину времени. Тогда он любил социализм и велосипед. (За страсть к последнему я готов ему простить слабость к первому.) Горячий поклонник двухколесного транспорта, Уэллс, кроме обычного, на пневматических шинах, завел еще и “домашний велосипед Хакера”, на котором можно было крутить педали и никуда не ездить.

Точно так же выглядела и машина времени из романа, но она позволяла ездоку перемещаться по времени – четвертому измерению, разговоры о котором тогда вошли в моду, – некоторые считали, что именно там располагается рай.

В будущем Уэллса действительно есть рай, но он неотличим от ада. Мы, как и рассказчик, понимаем это не сразу, хотя подозрения копятся с самого начала. Земля 8271 года выглядит так, как обещал Маяковский: “здесь будет город-сад”. Город, правда, оказался заброшенным, зато сад не омрачали следы индустрии. Этот “заглохший Элизей” (Баратынский) населял счастливый народец элоев. “У них не было ни цехов, ни мастерских <…>. Все свое время они проводили в играх, купании, полушутливом флирте, еде и сне”. В лишенном противоречий обществе почти исчезли да- же половые различия: “Сила мужчин и нежность женщин, семья и дифференциация отраслей труда являются только жестокой необходимостью века, управляемого физической силой”. Но в беззаботном будущем отношения стали гармоничными, как в галантном балете: “мужчина бежал за женщиной, бросая в нее цветами”.

Не удивительно, что, описывая застывших в бездельном безвременье элоев, путешественник по времени “счел окружающий меня мир земным раем”. “Коммунизм”, – подытожил автор, но тут же заразил нас сомнениями.

Элои Уэллса – легкомысленные и безбородые существа. Они будто бы пришли из куртуазного века, превращавшего взрослых в детей, а жизнь – в игру. Сбежавшие с полотен Буше и Фрагонара в фантазию викторианского века, элои представляют доведенный до крайности декаданс, о каком мог мечтать Оскар Уайльд или его самые горячие поклонники. Но Уэллса, отравленного прагматизмом индустриальной революции и живущего на ее родине, такая картина не могла соблазнить. Всматриваясь в утопию, он не мог не заметить, как она превращается в антиутопию, что происходит всегда, когда мы чересчур пристально исследуем нашу мечту.

4. Морлоки

Они пришли к Уэллсу из метро. Лондонская подземка угнетала любителя индивидуального велосипедного транспорта. Меня, кстати, тоже. Я вырос в городе без метро и всегда считал нелепостью передвижение без впечатлений.

Как и положено социалисту, Уэллс видел мир черно- белым и экстраполировал конфликты настоящего в будущее. Пока элита резвится на лужайках под нежарким британским солнцем, его лучи не добираются до рабочих в трущобах и на фабриках. Эта незатейливая, хотя и небезосновательная классовая перспектива в романе предельно наглядна. “Верхи” и “низы” из наших учебников буквализировали определяющие их метафоры. Одни живут на земле, ставшей эдемом, другие – под землей, ставшей преисподней.