Игры мудрецов

— Опасно и непредсказуемо, — подсказываю капитану и ежусь от неприятных мыслей.

Хочется забиться в угол, накрыться тюками и вдумчиво допросить одного мертвого вождя племени каннибалов.

— Помогло хоть? — тихо спрашивает Публий.

Медленно тяну воздух носом и закрываю глаза. Выброс ярости мешает сосредоточиться, но мне много не нужно. Там, где раньше пульсировала толстенная зеленая привязка, сейчас едва мерцает обложенный серым и черным жгут.

— Да, помогло, — устало сообщаю я.

Медик шумно выдыхает и закрывает глаза, перебирая пряди волос. Облегчение успокаивает нервы и проясняет мысли, но поводов для радости по-прежнему нет.

Разжимаю кулак, и с порезов на пальцах течет свежая кровь. Та, что успела свернуться — липкая, и, если потереть, отшелушится. Рубашка испорчена, отстирается чудом. Нужно было сразу полоскать под холодной водой, а теперь останутся желтые пятна. Ладонь выламывает от боли, но я успела привыкнуть, а раны на шее и груди не беспокоят так сильно.

— Дай посмотрю, — просит Публий и встает ближе.

К ранам не прикасается, только осторожно поворачивает меня к тусклому свету лампы и берет за запястье.

— Шею нужно ушивать обязательно. Пальцы тоже. Рубашку распахни.

Здоровой рукой открываю грудь. Дорожек высохшей крови две. Одна с пореза на шее, а другая с царапины у соска. Публий тыльной стороной лезвия прижимал и дергал, но все равно зацепил. Плохая рана, слишком заметная. Что я скажу Наилию на вопрос, откуда она?

— Комбинезон застегивай и за мной в оперблок, — приказывает капитан, — там же будешь спать. Санитарам я про нервный срыв расскажу, а утром вместе с нами вернешься в главный медицинский центр. Навязчиво никто приставать не будет, но что случилось, спросят обязательно.

— Придумаю, что ответить.

Заправляю полы рубашки под куртку комбинезона и выхожу из прачечной вслед за Публием. Зря храбрилась и гордилась хладнокровной реакцией. Ноги подкашиваются и дрожат, как положено после сильного испуга. На ночь в полевом госпитале оставили только дежурное освещение редкими пятнами над головой. Темно в переходе. Не иду, а крадусь, мечтая вцепиться в рукав капитана. Спотыкаться не обо что, но наступать и не видеть куда все равно страшно.

В оперблоке не была ни разу, тем более за перегородкой в стерильных модулях реанимации и операционной. Останавливаемся в приемносортировочном отсеке, и Публий приказывает раздеваться. Пока я ежусь от холода в операционной рубашке из полупрозрачной синтетической ткани голубого цвета, военврач облачается в белый халат и тщательно моет руки. Будто не швы на ладонь собирается накладывать, а как минимум вскрывать грудную клетку. Под маской его голос звучит глухо:

— Готова? Заходи.

Я босиком, не считая бахил из той же голубой ткани. Пол модуля ледяной, и с каждым шагом меня колотит все сильнее. А может, запоздало накатывает ужас от пережитого. Публий, одержимый духомканнибалом, со скальпелем в руках мог действительно вскрыть меня и выпотрошить. Окажись Лех чуть сильнее, задержись в теле чуть дольше.

Меня бы положили в саркофаг, а капитана отправили в психиатрическую клинику. И никто бы так и не понял, что произошло на самом деле.

— Ты меня боишься? — тихо спрашивает Публий.

— Я в операционной, здесь всегда страшно.

Пытаюсь отшутиться, но истеричные нотки в голосе все портят. Стерильная белизна модуля напоминает лес, густо припорошенный снегом. По углам торчат сугробы накрытых тканью тумб и ящиков. Блестят льдинки хирургических инструментов, и моргают глазами ночных сов индикаторы приборов. А в центре, как трон снежной владычицы, складное ложе для пациента.

— Ложись на стол, — мягко просит военврач, — разберемся и со швами, и со страхом.

Сердце заходится в тахикардии, стоит мне лечь и увидеть, как Публий перетягивает широким ремнями мои ноги, бедра и руки на специальных подставках. Густой шевелюры у меня давно нет, но даже колкий ежик прячет под шапочку. Задыхаюсь от паники и боюсь, что вот-вот сорвусь, пока медик медленно катит ко мне лоток с инструментами.

— Анестезия местная, мониторы подключать не буду. Постарайся лежать тихо и не мешать мне. Сможешь? Или седацию сделать?

— Нет, — отвечаю громче, чем нужно. — Я сама успокоюсь. Подожди.

Расслабляюсь и выдыхаю, но унять дрожь не так просто. Публий ждет и следит за реакцией. Проклинаю его маску, под ней не видно выражения лица. Облизывает ли сейчас губы? Или усмехается? Шить собрался или резать? Снова нужно спрашивать: «Как мне называть тебя?»

«Это лишнее, госпожа, — отзывается Лех, — без вашего разрешения я подселяться не буду».

«Объясниться не хочешь?»

«Обязательно, пусть доктор оперирует, а я расскажу».

Последний раз глубоко вздыхаю и молча киваю Публию. Он отмывает антисептиком кожу на шее и обкалывает мелкими порциями лекарства.

— Лучше не смотри, отвернись, — предупреждает и берет иглодержатель с изогнутой хирургической иглой.

Отворачиваюсь, уставившись в белизну стены напротив. От лекарства боль стихает даже слишком быстро. Через мгновение Публий говорит:

— Я колю иглой, больно?

— Нет.

— Тогда начинаю.