Играем в «Спринт»

Должности своей Дмитрий не стеснялся. Замкнутый, почти бессловесный, он быстро делал свое дело и исчезал на весь день. Изредка, по вечерам, у него собирались какие-то люди, мужчины и женщины. Он выгонял младшего брата и запирался во флигеле. Жорка стучал в дверь, просил впустить, чуть ли не скулил под окном, а иногда так и засыпал, сидя на приступке, ожидая, когда разойдется компания.

Тринадцатилетний Жорка вел себя не так, как брат: набивался в друзья к каждому, дневал и ночевал во дворе, но из-за вздорного и диковатого характера своим среди сверстников так и не стал, а ребята постарше относились к нему равнодушно, в лучшем случае терпели его присутствие.

О брате он отзывался по-разному: то хвастал его силой, превозносил его ум, находчивость и смелость, а то вдруг начинал жаловаться, что Дмитрий обзывает его «хромым», срывался на крик, оскорблял, говорил, что ненавидит его и всю его компанию картежников. Непонятно было, ревнует он брата к ночным посетителям или завидует, вымещает злобу за свою увечную ногу. Скорее все же причина была в хромоте — любимым его словечком было «бугай», в которое он вкладывал особо обидный, оскорбительный смысл и вместе с тем откровенную зависть.

Старшего Волонтира видели редко — либо рано утром, когда, надев фартук, он невозмутимо возился у мусорника, деловито стучал ведрами, подметал улицу, либо вечером, в тех редких случаях, когда, принарядившись, он подсаживался к ребятам и рассеянно, думая о своем, слушал песни и их разговоры о линии Маннергейма, о Молотове, о мирном договоре с Германией. Несмотря на разницу в возрасте — ему уже исполнилось двадцать шесть, — Дмитрий предпочитал общество ребят моложе себя, кое-кого даже приглашал к себе во флигель, где угощал вином, а для тех, кто внушал ему особое доверие, предварительно взяв клятву молчать, вытаскивал из-под клеенки, как величайшее сокровище, несколько потрепанных и замусоленных порнографических открыток.

Изредка братья дрались: из-за двери флигеля доносились истошные крики Жорки, но на вопрос, за что его бил старший брат, он с вызовом отвечал, что еще не известно, кому больше досталось. И это было не хвастовство, не пустые слова: старшего частенько видели с царапинами и синяками. Однажды, это случилось зимой, Жорка прямо посреди двора напал на брата. Припадая на левую ногу, он подкрался сзади и неожиданно кинулся на него, вцепившись в шею мертвой хваткой. Дмитрий, матерясь, отбивался от него, от его зубов и ногтей; с трудом отбросил в сторону, и Жорка отлетел в сугроб. Дергаясь всем телом, пачкая снег розовой слюной, стекавшей с разбитой губы, он истерично вопил: «Не подходи, бугай, не подходи! Зарежу гада!» Однако старший изловчился и несколько раз ударил брата ногой. Его схватили за руки, оттащили от Жорки, и тот, секундой раньше замерший в нелепой позе, словно убитый, легко вскочил на ноги и, прихрамывая, опрометью кинулся со двора.

На следующий день стало известно, что драка произошла из-за Нины Щетинниковой — тридцатидвухлетней вдовы погибшего в финскую кампанию Егора Щетинникова, весельчака и балагура, всеобщего дворового любимца…

— Из-за вашей соседки? — уточнил следователь.

— Ну да, — подтвердил Тихойванов.

Он испытывал двойственное чувство: с одной стороны, воспоминания о событиях тех лет были необычайно свежи в памяти, с другой — он продолжал считать интерес следователя к ним случайным и потому говорил неохотно, как бы через силу.

— Дмитрий Волонтир встречался с ней, — добавил он. — Собирался жениться.

— А при чем здесь младший брат?

— Наверно, не хотел, чтобы Дмитрий привел ее к ним в дом. А может, ревновал — она, Щетинникова, красавицей была… — Федор Константинович собрал на лбу морщины. — Мы, ребята, все были в нее немного влюблены…

— Скажите, а какие отношения с братьями были у вас лично?

— В общем-то, никаких. Дмитрий поначалу приглашал меня к себе, но я не ходил.

— Почему?

— К нему мало кто ходил. Мы, знаете, вином не увлекались, в карты тоже… Несколько раз он предлагал мне купить кое-что из одежды, отрезы на костюм, но я… не знаю, брезговал, что ли…

— А с младшим Волонтиром?

Федор Константинович вздохнул:

— Ему не позавидуешь — несчастный человек…

— В каком смысле?

— Так всю жизнь и прожил в тени брата, опозоренный… После войны стало известно, что Дмитрий изменил Родине. Сами понимаете, как к этому отнеслись.

— А вы?

— Я с ним не здоровался… Года четыре назад Дмитрия нашли — скрывался где-то. Военный трибунал судил. В газетах писали, что приговорили к расстрелу. Так Георгий после этого окончательно себя потерял, спился. Еще злее стал…

Скаргин долго молчал, обдумывая что-то, потом спросил таким тоном, будто не был уверен, что поступает правильно, спрашивая об этом:

— Ваш отец погиб здесь, в городе, верно?

— Да, зимой сорок третьего.

— Скажите, вам известно, при каких обстоятельствах это случилось?

— Я вам уже рассказывал. Его схватили в январе и расстреляли за городом, у рва…

— Да-да… — подтвердил следователь. — Вы говорили, что его взяли как героя гражданской войны. Об этом знали многие, не правда ли?

Тихойванов напрягся.