Игра в жизнь

Замечательный наркотик – пьянство. В России оно одновременно и нарушение ритуала, и сам ритуал. В Штатах, во Франции только самые выдающиеся поэты могут позволить себе быть пьяницами. Остальные – литераторы, писатели, стихотворцы, журналисты – вынуждены вкалывать и пьют лишь по мере возможности.

У нас пьют все лучшие, чтобы залить свое раздражение мерзостью устройства жизни. Лучшие из лучших не только пьют, но и пишут о пьянстве.

Однако пьют и средние, чтобы забыть о своей серединности и попробовать почувствовать себя лучшими.

Пьют и слабые, пьют и аутсайдеры, потому что труд их не слишком обременителен и не требует ни много времени, ни особой ясности ума.

Все наши артисты, в смысле «творцы», – кто на деле, кто на словах – противостоят тем, кого называют чиновниками. Чиновники – это власти, это начальники. Противостоят-то противостоят, но это не мешает выпивать вместе за разговорами об этом самом противостоянии.

В то же время артисты искренне сочувствуют мало знакомым им, но вызывающим большую симпатию земледельцам, рыбакам, старикам, железнодорожникам, студентам, одиноким женщинам, пенсионерам… Не слишком часто, но иногда, чтобы поддержать их дух и благосостояние, артисты выпивают с ними и совместно ругают начальство. Потом они расстаются. Артисты (литераторы, художники, поэты, актеры и т. д.) удаляются, довольные тем, что поддержали дух людей из народа. Но если случается оглянуться и вглядеться попристальнее, замечают, что и без них (артистов) очень крепко пьют почти поголовно – земледельцы, рыбаки, старики, железнодорожники, студенты, одинокие женщины и пенсионеры.

Надо признаться, что власти (политики, начальники, директора, советники) – все, кого называют (да и сами они себя так называют) чиновниками, оставшись без компании артистов, продолжают пить. И продолжают крепко, ибо положение (служебное и материальное) позволяет им пить напитки качественные и в количестве неограниченном.

Славные люди

Очень крепко пил мой отец. И весь круг его знакомых тоже пил. По большей части это были очень одаренные люди. В разные времена среди них были художники Вадим Рындин и Михаил Григорьев, писатели Сергей Ермолинский и Виктор Ардов, начальники искусств Николай Стрельцов и Борис Загурский, режиссеры, актеры театра, цирка, эстрады… Начало каждого застолья искрилось умом, юмором, интересными, небанальными поворотами мысли, обилием знаний – народ был просвещенный, образованный. Но с течением застолья, со временем… мысли завихрялись, начинались пьяные повторы. Роскошные начала растворялись в невнятных и бессмысленных продолжениях. С годами начала исчезли из нашего дома – начиналось все ГДЕ-ТО – в ресторанах, в чужих домах, потому что мама перестала выносить это ежедневное гуляние. Компания являлась к нам под финал, и нам доставалось худшее – тяжелая развязка с повторами.

Мы жили втроем в одной комнате в большой коммунальной квартире. Отец (об этом я уже говорил и раньше) занимал крупные посты – был режиссером крупного театра, художественным руководителем Ленконцерта, начальником театрального отдела Управления культуры Ленинграда. Все это в последние годы его жизни: примерно от смерти Сталина (1953) до внезапной кончины в 1957-м. А до этого, между художественным руководством Московским цирком, а заодно всей системой цирков СССР, и упомянутой деятельностью уже в Ленинграде, лежал почти пятилетний период безработицы, безденежья, изгойства. Отец был исключен из партии «за формализм в режиссуре цирка и ошибки в подборе кадров». Это было клеймо. Не сняв его, войти в нормальную жизнь было невозможно. А снять его могло только чудо.

Подсознание

ЮРИЙ СЕРГЕЕВИЧ ЮРСКИЙ был необычайно талантливым человеком. Артист, видимо, был превосходный. На сцене я его не видел – не застал, но его показы актерам, умение рассказывать истории, анекдоты, его розыгрыши, его чтение (а он знал наизусть массу стихов, классической прозы и пьес), его юмор, живая мысль, которая всегда сверкала в его оценках и суждениях… – всему этому свидетель, и зритель, и слушатель. И это счастье моего детства.

Но было и другое. Смертная тоска отца, мучительное его внутреннее раздвоение. Искренняя вера в идеалы и осознание реальности как смеси фальши и насилия. И еще было обостренное чувство вины. И еще была… тайна.