Игра в молчанку

– По крайней мере, тебе не нужно будет возиться с бельем, когда ты вернешься сюда после вечеринки для первокурсников, – пошутил я, поворачиваясь к Элинор, которая, стоя у окна, вытягивала из рукавов джемпера ниточки и накручивала на указательный палец, да так туго, что кожа между ними покраснела. Она явно нервничала, и я машинально положил ладонь ей на спину. Элинор отпрянула, и я мысленно порадовался тому, что ты была слишком занята (ты как раз расправляла покрывало) и ничего не заметила.

– Ну хватит, мам! Я серьезно! Вам пора ехать, – резко сказала Элинор.

– Но я успела надеть наволочку только на одну подушку!..

– Я все равно сплю только на одной.

Ты выронила вторую наволочку, и она упала кровать. Чье это сердце стучит так громко, твое или мое?

– В самом деле, Мэгги, нам пора. – Я смотрю на тебя, но ты глядишь на протертый серо-коричневый фабричный ковер, покрытый многочисленными пятнами – следами бесчисленных студенческих попоек. Не чинясь более, я увожу тебя прочь, боясь, что ты вот-вот заплачешь.

В эти мгновения я ненавидел Элинор. За жестокость. За то, что она с тобой делала. За то, что она изрубила тебя на кусочки и даже не попыталась соединить их заново. За то, что в считаные часы нанесла твоему сердцу больше ран, чем было дырок в чертовом дуршлаге, который – по твоему́ настоянию! – мы везли в Манчестер из самого Оксфорда. Нет, Мегс, мне не стыдно признаться в этой ненависти. Ты спросишь, что я за отец после этого?.. Самый обычный отец, который, словно лук тетивой, согнут любовью и который, вопреки всему, продолжает цепляться за почти перетершийся канат, который связывает его с единственным, любимым ребенком.

И я шагнул к Элинор. Никогда, никогда я не придавал особого значения физическим контактам и не стремился к ним, но сейчас я крепко пожал ей руку в надежде, что это побудит ее хотя бы обнять тебя на прощание. Редкий случай, но Элинор поняла, что от нее требуется.

– Спасибо, мам… За все это, – пробормотала она, неопределенным жестом обводя комнату.

По пути домой мы оба молчали. Я, впрочем, постоянно поглядывал на тебя, стараясь делать это как можно незаметнее. Ты сидела, низко наклонив голову, и смотрела то ли на сложенные на коленях руки, то ли на резиновый коврик на полу салона.

Когда я наконец остановил машину на нашей подъездной дорожке, уже давно стемнело. Воздух был по-октябрьски холодным, но ни ты, ни я не спешили поскорее войти в дом. Двигатель я заглушил, и вентилятор обогревателя, громыхнув в последний раз, выплюнул в салон порцию тепловатого, пыльного воздуха. Выпустив рычаг передач, я взял твою руку в свою.

– Мы сделали все что могли, Мегс. Теперь нам остается только ждать.

Молчание. Потом:

– Я не могу. Она – моя дочь, – твой голос дрожит.

– И моя тоже.

– Конечно, но… Я… я не знала, что будет так трудно, так тяжело.

Все годы, пока нас было только двое, и мы думали, что так будет всегда, я никогда не требовал от судьбы большего. Мы были счастливы, и я не хотел никаких перемен. Изменилось бы что-нибудь, если бы я тебе в этом признался? Если бы объяснил, что в моих планах не было места для третьего, для колыбельных, для родительских собраний, для первых бойфрендов – равно как и для отсутствия таковых?.. Не знаю, смог бы я рискнуть и выложить тебе все, что думал, не боясь, что ты бросишь меня и отправишься на поиски человека, которому все это будет интересно и нужно. Но сейчас, глядя как стремительно запотевают стекла нашей машины, я вдруг понял, что ты с самого начала едва ли думала о чем-то, кроме ребенка. Даже в самые первые, самые счастливые и беззаботные деньки нашей жизни вдвоем… Но одно дело, когда твоя мечта сбывается, и совсем другое, когда она превращается в кошмар.

– Уже поздно, Мегс. Пойдем домой, пока мы не замерзли окончательно. Я погрею нам вчерашний суп.

Тем вечером мы ели суп с бараниной из пиал, которые моя сестра подарила нам на свадьбу. Они были украшены серо-голубым восточным орнаментом, и на дне каждой была нарисована пара попугаев-неразлучников. Немного слащаво, согласен, но тебе они нравились, а мне нравилось, что они приносят тебе радость, частью которой я себя ощущал.

Прежде чем ставить пиалы на стол, я сполоснул их от пыли, скопившейся на фарфоре за восемнадцать лет. Пиал с неразлучниками у нас было только две.

12

После того как мы отвезли Элинор в Манчестер, мы очень долго – в течение нескольких недель – не получали от нее никаких известий. Я видел, не мог не видеть, как ты проверяешь свой мобильник: едва проснувшись утром, перед сном, а также в течение дня с интервалом не более четверти часа. Много раз я говорил тебе, что это в порядке вещей, что так и должно быть и что это – добрый знак. Как все студенты, Элинор заводит новых друзей, говорил я, пропускает лекции, теряет ключи и так далее. Все нормально, что тут волноваться?