Игра в игру

Однажды я поймал себя на мысли: как бы покойная жена мною гордилась, если ей довелось узреть мои сексуальные подвиги с Машей. Клянусь, это было чистое переживание. Тут мне стало тошно от моей игровой натуры. Неприятно. Чтобы быть игроком экстра-класса, мне явно не хватало цинизма. Хотя…

По моей версии, игрок экстра-класса – это всего лишь потерявший чувство меры игрок.

Моя подруга не любила утренних ласк, но я всегда «нечаянно» добивался своего, что неизменно удивляло Машку. Ей, находившейся в невинных объятиях Морфея, казалось, что это происходило не с ней. Она смотрела на меня ясными глазами, как на фокусника с сомнительной репутацией, – и я благодарен был тому, кто имел отношение к сотворению женщины, за то, что он так трогательно позаботился о мужчинах: этот ясный утренний взгляд, разлет бровей, задумчиво жующие губы – и жизнь уже казалась прекрасной, светлой и чистой. Стена раздвигалась, крылья Бабочки складывались, она бесшумно срывалась и улетала к холодной сине-золотой звезде.

В эти минуты я всегда вспоминал Елену: почему сильнее любишь тех, кто меньше любит тебя? Когда я был очень счастлив, я всегда вспоминал Елену. Здесь была какая-то загадка, которую мне, почему-то, разгадывать не хотелось.

И Бабочка (в этот момент имеющая несомненное сходство с божественной Машкиной попочкой) вновь опускалась на Стену, охорашивалась, расправляя крылья от пола до потолка, и незаметно прирастала к равнодушному бетону многоэтажного панельного дома, превращаясь в Книгу.

Осознание своей любви как слабости придавало мне силы (так Ахиллес, зная секрет своей пяты, становился непобедим). Я ощущал просто невероятный прилив сил, наполняющих паруса моего достоинства; вместе с тем я понимал, что Маша вращается совсем не на той орбите, где обитаю я, настоящий, невыдуманный. И я в каком-то смысле чувствовал себя хозяином своей судьбы. Это были эпизоды, почти мгновения, но я никогда не забывал о них. Я уже знал, что я могу быть сильнее всего того, что ниспослано мне Судьбой. Тем более ценил я минуты слабости: я понимал, что и она преходяща…

Почувствовав, что я могу быть сильнее любви, я нажил себе другую проблему. Убивать любовь было бы грехом по отношению к породившему меня космосу – по крайней мере, до тех пор, пока сама любовь не начала разрушать мою личность. До такого безобразия, я был уверен, дело не дошло бы. Я бы не допустил этого; иными словами, честь достоинство и разум человека я ставил выше слепой любви. Но что за подлое устройство вселенной под названием человек! Дать ему все – для того, чтобы все разрушить.

И мне стало грустно от осознания собственной силы. Неужели я справлюсь с любовью? Справлюсь, конечно. Получается, что я контролирую развитие чувства. Знакомое ощущение игры и здесь не покидало меня. Нет, чувство, само собой, зарождается помимо моей воли, оно крепнет, зреет, расцветает – но в любой момент – в любой, вот он, мой последний козырь, который мне хотелось утаить от самого себя! – оно может быть поражено в самое сердце, и не кем-нибудь, а мною, изнывающим от любви. Я, личность, сильнее себя, человека. Я сам себе радость и кошмар. Неужели нет такой всемогущей любви, которая спалила бы все к чертовой бабушке?

Есть, конечно. Но это любовь для слабаков. И с этой стороны грустно. Есть, правда, теоретический вариант. Например, любить Елену как Машу. Почему-то не получается. Все дороги ведут к Стене.

Мне казалось (это «казалось» я потом уже по крупицам соскребал с самых задворков моего сознания), что всю свою жизнь я шел к этому сладчайшему мигу. И шел не зря. Уберите из моей жизни Машу – и что останется? Жалкая Стена. В такие минуты я разделял прелестную наивность древнего Петрония, который, sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности), был мальчишкой: Amor etiam deos tanit. Любовь ранит даже богов.

Тем горше были минуты протрезвления и, я бы сказал, своеобразного раскаяния. Мне становилось неловко перед Стеной, и я неуклюже поворачивался к ней спиной. Иногда даже не заходил в кабинет: было неловко.

Это был период полноценной жизни. Космические часы пробили какую-то вселенскую полночь, а может, полдень – словом, какой-то звездный час. Время как бы остановилось, ибо бессмысленно ему было течь далее. Вотще. Зачем, чего ради? Все было достигнуто, все сошлось, все шестеренки благополучно попали в пазы, и райская машинка времени, развернутая в сторону ада, бесшумно катилась в бездну. Больше, чем записано на моей Стене, этом Философском Камне, – я не узнаю. Там и некролог, и эпитафия. Рядом с прологом. Там же вырезка из «Науки и жизни», в которой сказано, что феромоны не имеют запаха. Эти гормоны, кстати сказать, источаются железами, обильно окружающими сосок. Может, именно поэтому мне так нравились Машкины персики?

Больше, чем может дать Машка, не может дать женщина. Время, предоставляя мне все, одновременно работало против меня, ибо постепенно все отбирало. Проклятые диалектические часы: в какую сторону вы тикаете?..