Игра в …

Я, как увидела его, влюбилась. Он был похож… на средневековых рыцарей… Или на нынешних богатых и самодовольных мужчин. Соседки, чьи мужья подались на заработки в Россию, из-за забора любовались им. Когда Блондин настигал очередную подругу, соседушки ахали-охали. И все просили яичка от той самой несушки. Он выглядел еще грациознее во время амурных утех. Я его кормила с руки, и он хорошел день ото дня. Вхожу во двор, он из-под гребешка посмотрит – сперва насторожено, потом – хитро, по-свойски, а после совершено нахально уставится. А однажды я перехватила его наглый взгляд, устремленный мне в промежность. Стыдоба! Как если бы чужой мужик в бане глазел на меня голую… А еще как-то он вдруг возьми и клюнь меня в бедро. В этой выходке сквозило некое ревнивое чувство, он ревновал, видите ли, меня к квочкам, не подпускал их близко ко мне. По ночам иногда кукарекал. Мне чудилось: это он для меня. И голос какой-то музыкальный, вроде, не кукарекает, а поет. Но однажды муж принес его в таком истерзанном виде, что у меня сердце заныло. Глаз подтек, гребешок разорван. Проиграл бой… и был похож на побитого рыцаря. Ни следа от победительного, денежного мужчины. Теперь он ни на что не годился. Соседки уже не выглядывали из-за забора, шушукались, судачили между собой. Блондин уронил нас в глазах окружающих. Я уж и видеть его не хотела. Взяла его и затолкала в курятник.

Посторонний:

Хозяин дома предупредил нас: остерегайтесь Блондина. Этот петух действительно оказался красавцем, и мне даже завидно стало. Я с детишками пожаловал к нему в гости. Только вошли во двор – как Блондин ринулся на нас и – прыг-дрыг на меня. Я его отпихнул. А он не отстает. Я выхватил прислоненную к стене палку и тюкнул петушка по башке – звон как по пустому котелку. Ну, отцепился, вроде, но опять – в атаку. Еще разок огрел я его – он плюхнулся, приподнялся и побежал, ковыляя. Стал и, как ни в чем не бывало кукарекнул. Но голос какой-то не петушиный.

– Жалко его, – вздохнул мой сынишка и оттащил меня за руку. Я пригрозил агрессору.

– Еще раз подойдешь к детям – пеняй на себя! Но вот сегодня я не мог поверить своим глазам. Дочурка моя взяла Блондина на руки, гладит, голубит, время от времени перышки отрывает и бросает, а Блондин доволен и не пикнет. После он ни к кому не приставал. При виде нас – шмыг-шмыг и за дерево или затеряется в куриной компании.

В конце концов, мне стало жаль его.

– Отныне ты свободен, – говорю. Он распахнул крылья, захлопал ими, кукарекнул. То есть, это означало, что тебя никто в расчет не берет…

Петух:

Все начиналось хорошо.

Среди людей он выглядел весьма прилично. Такой пригожий, импозантный, аккуратный. Я гляжу, куда он двинется. Подошел ко мне и уставился. Я понял: вот тот, которого я искал, и отныне моя судьба связана с этим человеком. Признаться, я счел его мужчиной. Молчу, слушаю разговор моего прежнего хозяина с будущим. Мне, знаете, очень понравился джентельменски жест “нового”, – как он без колебаний достал пятидесятитысячную бумажку и протянул “старому”. Мой старый хозяин такую купюру видел редко, только по праздникам. А так выручка – по вечерам считал “Низами”, “Мамеды”, то есть пол- или тысячные. Вообще-то он был туповат, день-деньской бился над кроссвордами, и ни один не мог решить до конца. Когда к вечеру он сердито запирал клетку, я понимал: и сегодня день не удался. Потому что для него разгадывание кроссвордов было поважнее торговли. А когда торговля не шла, он то и дело вымещал досаду на мне, лупцевал, будто я виноват в этом; я, видишь ли, не так стоял, не так позировал, а то бы клиенты валом валили… Я ему не какая-нибудь эстрадная дива, чтоб позировать вроде Мадонны, которую он слушал каждый день. А причину того, что торговля не шла, он должен был бы искать в том, что часами просиживал в нужнике и грезил черт знает о чем. Да он, вроде, ничего и не видел, кроме красивых форм Мадонны. А я, бедняга, терпи его подзатылки. Мечтал о будущей жизни, знал, что так не может продолжаться вечно, и все должно измениться. А что касается Мадонны, откуда я ее знал, – представьте я видел ее во сне. Может быть, когда-то я был человеком… или душа только что усопшего мужчины переселилась в меня, наверное, и тот мужчина когда-то был чьим-то хозяином и так же кого-то мутузил… Может, впоследствии мне-то и пришлось расплачиваться.

Все, оказывается, зависит не от меня, а оттого, что на роду написано. Кому быть хозяином, а кому петухом…

Когда новый хозяин бросил меня во двор, у меня посветлело в глазах, тоска истаяла и я почувствовал прилив сил, и начал гулять-куражиться с клушками, что вокруг меня вертелись.

Но эта малина продолжалась недолго. Куры стали редеть. Меня зло брало, когда видел жирных гостей, приходивших к хозяину. Ведь цыплята, молодые петухи, которые, так сказать, из моих чресл произошли, в котлы шли, варили, пожирали их, я чувствовал запах варящихся, меня мутило, хотелось рвать, и эта тошнота исторгалась из горла криком, а люди думали: кукарекал. Жена хозяина не раз грозила зарезать меня, но, видно, пощадила, рука не поднялась.