Игра престолов: прочтение смыслов

Если серьезно, то создатели сериала, колдуя над невинно убиенным лордом-командующим, сталкиваются с отчетливой проблемой: они воспользовались христианской культурной моделью (которая позволяет им обойти щекотливую перспективу озомбачивания Джона), но дальше, работая в рамках безрелигиозного тренда массового искусства, вынуждены эту модель дезавуировать. И Джон выдыхает вдогонку небытию практически ко-роль-Лировское «ничего»: «Там нет ничего». Расстраивает Мелисандру.

Безусловно, после смерти Джон просто обязан измениться. (Как справедливо рассуждал в интервью исполняющий роль Сноу Кит Харингтон, иначе зачем же он тогда умирал-тο?) Но у предшественников «Игры престолов» (критикуемых в свое время Мартином) воскресший герой, как и положено проекции Христа, восставал, подобно Прообразу, в силе и славе, наделенный ещё болы шей мощью. Как Аслан у К.С. Льюиса в книге «Лев, колдунья и платяной шкаф». Как Гэндальф во «Властелине колец», из Серого ставший Белым. Толкиен в принципе нашел гениальное художественное решение для отражения различных ипостасей Христа: у него есть воскресший Христос — Гэндальф, есть страдающий Христос — Фродо, и Христос-Царь — Арагорн. В мире «Игры престолов» отдуваться сразу за всех вынужден Джон Сноу, что порой приводит к неожиданным разворотам в его характере и поведении. Поскольку если умирает Джон вполне уверенным в себе Спасителем мира, то возвращается — слабым маленьким человеком, потерянным, напуганным и испытывающим отвращение к насилию (что становится особенно явным после сцены казни его убийц). С ним случается то, что Харингтон назвал «страхом Божьим» («the fear of God»). Как говорится, если у нас, у публики, и есть некий призрачный шанс проассоциировать себя с Джоном (героем, командующим, лучшим мечником Севера, Белым волком, Эйегоном Таргариеном etc), то это был он.

Справедливости ради, на этих «наших», то есть подчеркнуто «человеческих», непоследовательных, импульсивных и т. д. эмоциях построена драматургия «битвы бастардов», которую Джон Сноу как полководец, безусловно, проиграл. Но зато дал возможность аудитории увидеть происходящее собственными глазами: пережить ужас гибели брата, смертной угрозы, отчаяния, бессмысленности существования, тщеты любой земной власти — и заодно стратегического планирования («хочешь насмешить Господа Бога — расскажи Ему о своих планах»). Понятно, что для достоверности сопереживания герой должен же хотя бы на время переквалифицироваться из супермена в everyman-a (обывателя, массового зрителя)… Ну и для бурного романа с Дейнерис Таргариен тоже, в общем, необходим пусть и не всегда живой (и, само собой, отчетливо супермен), но представитель мужского пола, а не возвышенный небожитель. С другой стороны, Джон на то и сериальный Иешуа, чтобы оставаться до занудства положительным, последовательным и неизменным «зерцалом святости».

Если так разобраться, сериальный Джон Сноу последних сезонов — настоящий пленник своей харизмы. Как восклицает Мелисандра, «Станнис не был избранным, но кто-то же должен им быть!» (И заодно: «У нас больше нет законного короля Севера, но своими силами мы, пожалуй, до новых Болтонов доиграемся»; «У меня закончились приличные мужья и братья, здравствуй, Джон, давно не виделись»; «Нехорошие дяди делали мне больно, одного я задушила подушкой, остальных сожгла, а кстати, что ты там обещал про памперсы для новорожденных?») Можно, конечно, сказать, что эта Джонова новая избранность (и свалившаяся на ничего пока не подозревающего героя законная наследственная ответственность за судьбу Семи королевств) — не следствие его осознанного свободного выбора, как это было до смерти, но то самое пресловутое предназначение, которое Джон, добрая душа, безропотно (плюс-минус) принял. Потому как больше некому. И на безрыбье, в общем, не привередничают.

Но даже если и так, то, освоившись, немного охолынув и отмывшись от Мелисандриных благовоний и крови Болтонов, Амберов и Карстарков, Сноу «интуитивно» возвращается к уже обжитому им, привычному, любимому и, как ни странно, действенному архетипу Христа. Ну и пусть ни жизнь, ни смерть его ничему не учат — хоть в этом он точно похож на грешных нас.