— Не знаешь, что и подумать. Впрочем, одну я могу отдать себе справедливость, что «никакой работой я не хвалился, а что я изобразил, то изобразил», как говаривал Гёте, а потому очень-то не смущаюсь, и даже знал наперёд, что не почувствую особенного смущения. Хотя я, с одной стороны, очень хорошо понимаю, что всякий талант, как всякое дерево, даёт только те плоды, какие ему приличествует давать, однако, с другой стороны, я не делаю себе никаких иллюзий насчёт моего таланта, моего дерева и вижу в нём весьма обыкновенную, едва привитую российскую яблоню.
Это не совсем совпадало с его представлением об отставшем от времени старичке, обвиняющем новое время во всех смертных грехах, зато обвиняющем особенно пылко, что оно отодвинуло в сторону ревнивого старичка, не справившись с мнением, в каком направлении надо идти, отчасти не совпадало в том отношении, что все эти замшелые старички без конца и даже с пеной у рта выставляют на вид свои, обычно гипотетические, таланты, а Тургенев вдруг так уничижительно сказал о своём.
Он насторожился, не лицемерит ли тот, а Тургенев, высказав свою мысль, оглянулся, придвинул тяжёлое кресло, опустился в него, заложил ногу за ногу, выдвинув большую ступню почти вверх, едва помещаясь в этом невысоком вместительном кресле, которое всё-таки казалось игрушечным в сравнении с этой массивной фигурой, и задиристо произнёс:
— Я даже уверен, что это единственно дельная вещь, какую я до сей поры написал. С чистой совестью предоставляю это право другим, а я своё дело сделал. И если есть в моём произведении сила живучести, так оно выдержит все эти разносторонние нападения и принесёт свою долю пользы, вот как я на это смотрю.
Рассеянно слушая, неприязненно подумав ещё раз, что, должно быть, рисуется, называя «Дым» вещью единственно дельной, уж слишком загнул, перехватил через край, не забыл же о «Записках охотника», куда уж были своевременней и дельней, заслуга перед обществом несомненная, неужто нынче и повыше занёсся, нехорошо-с, он неторопливо курил, медленно выпуская дым через ноздри.
По какой-то причине, но невозможно было решить по какой, он припомнил довольно живую статью об Иване Шестом, на которую наткнулся как-то в «Отечественных записках», около года назад. Может быть, внезапное это воспоминание было вызвано довольно верной мыслью Тургенева о разных сторонах одного и того же предмета, как почему-то донеслось до него? Может быть, тут были и иные, глубинные, самые нужные связи, как знать? Да и зачем выяснять так дотошно? Но та же ли самая была бы это рисовка?
Но он твёрдо помнил, как в статье излагались две возможные версии несчастной жизни Ивана Антоновича, младенцем провозглашённого императором и младенцем же заточенного в Шлиссельбург. Одна версия опиралась на официальные документы и, разумеется, была выгодной официальным кругам и потому, скорей всего, лживой насквозь. Эти документы клятвенно заверяли, что Иван Антонович, в нежном возрасте насильственно отторгнутый от людей и проведший с лишком двадцать лет в заточении, вырос косноязычным и слабоумным и был идиотом в прямом, то есть в клиническом, смысле этого слова. Другая же версия была народной легендой, и в мнении народном несчастный страдалец, безвинно погубленный злыми людьми, был истинный праведник. Как ни берегли его, какие ни ставили караулы, гласила легенда, отрок лет в двенадцать узнал о своём высоком предназначении от одного из честных солдат, охранявших глухую темницу, много размышлял об этом предназначении, благодаря чему в нём развился светлый и сообразительный ум. Уединение избавило опального юношу от обычных людских недостатков, тем более от чёрных пороков. Эта редкая душевная чистота делала Ивана Антоновича вполне достойным короны, которую насильственно отняли у него и с меньшим правом носили другие. Мало кто видел его, но те, кто видел, рассказывали тайком, что молодой государь был красоты несказанной, ростом статен, высок, имел белокурые волосы, бороду русую и густую, черты лица правильные, а кожу белизны чрезвычайной.
Припомнив всё это, Фёдор Михайлович тотчас подумал о том, что народная-то молва, скорей всего, справедлива, что народ и сквозь тюремные стены каким-то особенным образом чует правду и красоту, как он сам не раз убеждался там, за стеной, и что всегда уж так непременно бывает, что тот, в ком для народа воплощается эта правда и красота, во мнении высшего, корыстного, развращённого слоя слывёт идиотом.
Самое же интересное в этой истории для него было то, что человек с младенческих лет оказался отделённым от современного, злополучного общества. Редкий, но замечательный случай: общества нет, то есть общества испорченного, извращённого, лживого, с идеалом только телесным, без нравственного закона в скудной душе. И вот человек по счастливой случайности ведать не ведал, какие извращённые отношения существуют обычно между людьми, все эти карьеры, все эти деньги, все эти самолюбьица и старческие рисовки.
И вот любопытно: что бы из этого вышло?