Игра. Достоевский

   — Разумеется, что безумие, но средство тут было, вот в чём вся беда. Если бы удалось дотянуть до подписки, оплатить долгу хотя бы малую часть, стараться, чтобы журнал был год от году лучше, и года через три, через четыре, заплативши долги, сдать кому-нибудь в руки журнал, обеспечив вдову и сирот, тогда бы я отдохнул, тогда бы опять стал то писать, что давно хочется высказать, главное, был бы свободен. Риск был огромный, да без риску нельзя. Я решился, поехал в Москву, выпросил у моей богатой и старой тётки десять тысяч, которые она назначила на мою долю в своём завещании, и, воротившись, стал додавать журнал. Однако дело было уже сильно испорчено. Требовалось выпросить цензурное разрешение издавать журнал мне, это после Сибири-то, возьмите в расчёт. Дело так протянули, что июльская книга только в конце августа появиться могла. Подписчики, которым ни до чего дела нет, стали негодовать. Имени моего на журнале цензура не дозволила начертать, ни как издателя, ни как редактора тоже. Надобно было решиться на меры самые энергические. Я стал печатать разом в трёх типографиях, не жалел денег, не жалел ни здоровья, ни сил. Редактором был один я, возился с авторами, читал корректуры, статьи поправлял, возился с нашей цензурой, доставал деньги, просиживал до шести часов утра и спал по пяти часов в сутки, и хоть наконец ввёл в журнале порядок, да уже было поздно. Верите ли, в конце ноября вышла сентябрьская, а в середине февраля уже январская книжка, каждая листов в тридцать пять, всего дней по шестнадцать на книжку. Чего же мне это стоило? Главное же, при всей этой каторжной чёрной работе сам я ни строчки моего не мог написать и напечатать в журнале, моего имени публика не встречала, и даже в Петербурге, не только в провинции, не слыхали, что журнал редактирую я. И вдруг последовал кризис журнальный всеобщий, разом во всех журналах подписка не состоялась, «Современник», имевший постоянно до пяти тысяч подписчиков, очутился чуть побольше с двумя, все остальные журналы тоже упали, у нас осталось только тысяча триста. Много причин этого по всей России журнального кризиса. Главное, они ясны, хотя и сложны, но об этом как-нибудь в другой раз. Посудите же, каково положение наше, главное, моё-то положение каково! Чтобы старые братнины деньги хода дела не беспокоили, я перевёл на себя тысяч десять, рассчитывая, что если бы журнал имел подписчиков тысячи две с половиной, при несчастье, это заметьте, вместо четырёх тысяч прежних, так и тут бы уладилось всё, по крайней мере свои долги расплатили бы. Вы не подумайте, я рассчитывал верно: никогда ещё не бывало с самого начала нашего журнализма, с тридцатых годов, чтобы число подписчиков убавилось в год более четверти. И вдруг почти у всех убавилось наполовину, а у нас на три четверти даже. Приписывать худому ведению дела я не могу. Ведь и первый журнал начал я, а не брат, я его редактировал и направлял. Одним словом, с нами стряслось то же самое, как если бы у владельца или купца сгорел дом или фабрика и он из достаточного человека обратился в банкрота. А тут ещё при начале новой подписки долги покойного брата потребовали уплаты, и я из подписных денег платил, рассчитывая, что останется всё-таки чем журнал продолжать, однако подписка вдруг пресеклась, и, выдав только два номера, я остался без ничего. Ну, доставать денег я ездил в Москву, искал компаньона в журнал на условиях самых выгодных, но, кроме журнального кризиса, в России разразился и денежный кризис, стало быть, ни денег, ни компаньона я не нашёл. Издавать журнал, за неимением денег, я тоже не мог и должен был объявить временное банкротство, а на мне, кроме того, вексельного долгу до десяти тысяч и до пяти на честное слово. Поверьте, я охотно бы пошёл опять в каторгу на столько же лет, чтобы только уплатить долги и почувствовать себя снова свободным. Ведь что меня после всего ожидало? Писать из-под палки, писать из нужды, наскоро и кое-как. Положим, что всё-таки выйдет эффектно, да этого ли надобно мне. Работа из денег и без того задавила и съела меня. И всё-таки я начал роман, в Висбадене начал, уж так получилось, а как приехал домой, сейчас припадок в первую ночь, сильнейший припадок, только оправился — другой припадок дней через пять, ещё посильней, через три дня ещё, хоть и слабый, да три сряду ужасно подкосили меня. Огляделся: семейство брата в полном расстройстве, всё отдал им, что имел, и принялся роман продолжать, огромный роман, в шесть частей. В конце ноября уж и много было готово, но мне не понравилось самому, новый план, новая форма меня увлекли, и я всё прежнее сжёг, отчего не признаться, и сызнова начал, прямо с первой строки. Работал я дни и ночи, а всё представлялось, что мало работал, по расчёту-то выходило, что каждый месяц надо было доставлять в «Русский вестник» до шести печатных листов. Это ужасно, однако и это бы ничего, когда бы свобода духа была. Роман, понимаете, вещь поэтическая, для исполнения требует спокойствия духа, воображения, а меня мучили кредиторы и то и дело посадить грозились в тюрьму. Это надрывало дух мой и сердце, расстраивало на несколько дней, а тут садись и пиши. Я и писал, но иногда это было мне невозможно, как я себя ни терзал. А тут болезни ещё, после падучей привязался ко мне геморрой. Вы об этой болезни, вероятно, не имеете и понятия, и каковы бывают припадки. Так вот: пятнадцать дней должен я был пролежать на диване, не имея сил взять в руки пера, а в остальные пятнадцать написать шесть листов! И лежать совершенно здоровому всем организмом собственно потому, что ни стоять, ни сидеть невозможно до судорог, которые сейчас начинались, только что я с дивана вставал. Прибавьте к этому семейные неприятности, бесчисленные хлопоты по делам покойного брата и по делам покойного же ныне журнала. Я стал раздражителен, нервен, мой характер испортился. Всю зиму я ни к кому не ходил, никого и ничего не видал, в театре был только раз. И до самого окончания романа так продолжалось. Это не всё. По условию должен я был роман сдать Стелловскому к первому декабря. Роман в тридцать семь листов и роман в десять листов были мне не по силам, моя падучая усилилась до безобразия, но я кончил обе работы и тем спас себя от тюрьмы. Роман принёс мне до четырнадцати тысяч рублей, на эти деньги я жил и сверх того отдал долгу двенадцать. Осталось на мне всего-навсего до трёх тысяч, но эти самые злые. Чем более отдаёшь, тем нетерпеливее и глупее становятся кредиторы. Вы заметьте: если бы я не взял на себя этих долгов, кредиторы не получили бы ни копейки, это они знают сами, да и просили меня перевести на себя эти долги «из милости», обещаясь меня не тревожить. Так вот, отдача двенадцати тысяч возбудила корыстолюбие тех, которые ещё не получили по своим векселям. Денег у меня не было никаких, и могли быть только к началу новой работы, а как же было начать, когда они не давали покою, да, сверх того, и по ночам уже нельзя стало сидеть, тотчас припадок. Тогда я взял денег вперёд у Каткова и приехал сюда.