Игра. Достоевский

Вдалеке раздался невидимый свист, спугнувший его размышления, покатился и стал нарастать тяжёлый металлический гул. Из-за крутого лесистого поворота выкатился зелёный припылённый состав, натужно пыхтя маленьким чёрным, как жук, Паровозом с высоченной, точно самовлюблённой трубой. Вагоны остановились, с затихающим визгом, беспорядочно захлопали двери отдельных, купе. На платформу посыпались разомлевшие пассажиры.

Фёдор Михайлович решительно подхватил Анин свёрток и дорожный мешок, размеренно, готовый разгорячиться и вспыхнуть в любую секунду, прошёл сквозь толпу, отыскал свой третий класс, поднялся, пристроил вещи в своём отделении, помог Ане войти по крутым высоким ступенькам и сел рядом с ней на жёсткой скамье.

Поезд тронулся в два часа пять минут. В отделении было полно. Дрожа застывшим лицом, откинувшись невозмутимо назад, опершись затылком в холодную, какую-то влажную стенку, не обращая внимания на полную говорливую даму с белой собачкой, которая беспокойно вертелась напротив него, он чутко слушал себя.

Невозможно и странно, кругом копошилась эта скучная дребедень, которая всегда докучала ему в переездах, но душа его ширилась, наполнялась, и он уже не искал, отчего расширялась она, он только пытался понять, чем наполнялась она, что копилось, что готовилось в ней?

Ему не удавалось определить это словом. Он только улавливал какое-то необычное нетерпение, которое словно мутило, словно обжигало и ободряло его.

Что же, вот эдак вечно сидеть и сидеть, закрывши глаза, идиотски ожидая чего-то?

Нет, в нём гнездились иные пороки, но вот праздности — праздности он не терпел!

И он подумал о том, что кто-то чёрный, мазутный, с одними белками внимательных глаз на чумазом лице, терпеливо и могуче, как богатырь, везёт его мимо всех этих прозрачных и призрачных горных пейзажей, о которых уже давно решено, будто прелестней и изумительней их во всей Европе так уж и нет, что кто-то посторонний, за малую плату, но честно печётся о том, чтобы вот он, неизвестный, прибыл бы непременно и в указанный срок, и за несколько мелких монет на пропитание в день берёт на себя такую ответственность за его безопасность, и как только он это подумал, ему тотчас стало противно и невозможно сидеть, упираясь затылком в уже нагретую, но ещё более влажную тряскую стенку, и уже не терпелось ему ожидать, пока кто-то там его довезёт, а захотелось до страсти выскочить на ходу из вагона и побежать сбоку поезда своими ногами, пусть даже медленней, пусть даже хуже, чем бежит машина с горделиво-высоченной трубой, пусть устанет от непривычки бежать, собьётся, упадёт и раз и другой, что за нужда, лишь бы самому, лишь бы своими ногами бежать, самому сделать дело и самому за себя отвечать.

Но выскочить было нельзя, смешно и ненужно, и он в нетерпении часто порывался смотреть на часы, совал пальцы в пустой кармашек жилета, сердился, клял себя и судьбу за проигранные часы, и езда была ему истинной мукой. Он весь напрягался, едва поезд замедлял свой стремительный бег, и на каждой остановке выскакивал почти на ходу что-то узнать, купить, принести, а на маленькой станции Оос, когда они пересаживались в другой поезд с голубыми вагонами, идущий в Базель, он до того суетился, искал кондуктора, который, казалось, куда-то нарочно пропал, бросался от одного вагона к другому, что попал в купе после всех, уже под крик, что поезд отходит, и даже места рядом им не досталось.

Отделение занимали две убогие сморщенные старушки, дама гвардейского роста с железной палкой для пешеходного штурма горных вершин, другая дама, носившая траур, благообразная, пожилая, со злым усталым лицом, и молодой общительный немец в высоких ботинках и в пёстреньком сюртучке.

Между немцами тотчас наладился общий дорожный пустой разговор о пересадках, о времени прибытия и отправления, о погоде и ценах. Аня, сидя напротив него, с некоторым вызовом на порозовевшем лице, показывая очень ясно глазами, громко заговорила по-русски, точно желая всех заглушить:

— Посмотри, она в трауре, вероятно по мужу, но я думаю, что очень желала бы выйти замуж, ты не находишь?

Он не любил этих громких, вызывающих разговоров в вагоне, предпочитая слушать других, и нахмурился, тоном давая понять, чтобы она замолчала:

   — Возможно.

Но Аня тотчас с сознанием своего превосходства, опять громко по-русски, спросила его:

   — Скажи, почему они не знают русского языка и хотя бы не интересуются знать?

Он сказал:

   — Презирают.

Вежливый любознательный немец тотчас спросил, обращаясь к нему, на каком языке они изъясняются, почему-то обрадовался, что они из России, спросил, куда направляются и с некоторым удивлением стал говорить, как это русские не могут выехать за границу без паспорта, тогда как здесь, в Европе, многие даже не знают, что это такое.

Не испытывая желания вступать в этот пустой и бессмысленный спор, он достал свой паспорт из бокового кармана и показал его не без гордости, давая этим понять, что ничего унизительного или странного в этом не видит, но дама в трауре, скосив только глаза, тотчас принялась рассуждать: