Йерве из Асседо

Фриденсрайх сплюнул всего лишь один раз, не в силах направить плевок за левое плечо, и застонал сквозь стиснутые зубы.

Дюк сжал руку страдальца покрепче.

– Мой дорогой, что же с ним будет?

– Не желаю знать, сир. Я служил вам верой и правдой. Жизнь моя больше не принадлежит вам.

Поглядел дюк в лицо друга и соратника с горечью, с мольбой и с неизбывным ужасом в золотых глазах.

– Фрид, мой Фрид, помилуй бог, что же ты наделал? Неужели лишь только разруху желаешь ты нести в мир и множить несчастья?

– Кроме смерти, я больше ничего не желаю, – прохрипел вассал. – Во имя нашей былой дружбы, хоть и омраченной неурядицами и слепотой моей, окажи мне последнюю милость, Кейзегал, и вонзи кинжал в мое сердце.

Покачал дюк бронзовой головой:

– Я бы и вонзил, но нет у тебя сердца, Фрид, и не было никогда.

Собрав оставшиеся силы, приподнялся вассал на подушках:

– Вы отказали мне в последней милости, сир. Уходите и забудьте дорогу в Таузендвассер.

Отвернулся к стене.

Дюк опустил голову. Высвободил руку несчастного.

– Да простит тебя Господь, ибо я не в силах.

Поцеловал вассала и вышел вон.

Спустился в людские.

– Где кормилица?! – загремел страшным голосом.

Три женщины в полотняных платках выросли перед ним, будто из-под земли. Одна худющая, что твоя кляча, другая дородная, как осенний чернозем, а третья – белолицая и светлоглазая – живот большой и круглый, а запястья тонкие.

Подошел к третьей дюк, обеими руками обхватил тяжелые груди, твердые, как камни, взвесил на ладонях, будто на весах, смял, потянул к себе. Молоко просочилось сквозь грубую камизу, пятнами проступило на грязной ткани. Языком слизал дюк сладкий нектар, разодрал одежду, приник губами к черному соску, всосал молоко, облизнулся. Прижался пахом к давшему жизнь животу, потерся, поелозил, поласкался в теплом мякише. Замурлыкал довольно. Круглые глаза глядели на него несмышленно.

– Прочь!

Две остальные кормилицы бросились в разные стороны. Уложил дюк третью на каменный пол, отстегнул пояс, сорвал гульфик, стянул с себя шоссы и брэ, задрал женщине юбки, впился пальцами в спелый живот и вошел во врата жизни.

Закричал дюк от блаженства. Вскрикнула кормилица от удивления. Забились оба друг в друге. Струями брызнуло молоко, окропило лицо владыки Асседо.

Кормилица с облегчением застонала, заерзала под дюком, пытаясь ухватить собою, словно хотела его в себе зачать. Ненасытна оказалась, как голодная пасть. Вцепилась в ладони в перчатках и положила себе на груди.

– Подоите меня, ваша милость! – взмолилась. – Младенец давно от меня не ел.