Йерве из Асседо

Тут я вспомнила, что он не рассказал мне о том, что звонил моим родителям, и вспомнила про бредятину о топоре, услышанную от Аннабеллы. Вспомнила, что вообще-то Аннабелла не просто так оказалась в дурдоме, а потому что наглоталась таблеток, а наглоталась она таблеток, потому что я ее унизила и оскорбила. Мне следовало еще раз съездить в дурдом и ее проведать, она уже целый месяц там торчит, даже на Песах ее не выпустили.

И до меня дошло, что счастье – это такая штука, которую очень трудно удержать в себе. Счастье мимолетно, и оно из меня выскользнуло. Наверное, улетело к кому-нибудь другому. Или просто я была таким человеком, который не способен длительное время пребывать в состоянии счастья, и все портила. Праздник закончился.

Проснулась я от обычного стука в дверь, означающего ненавистный подъем. Просыпаться не хотелось, потому что я проспала от силы четыре часа. Я опять закрыла глаза и провалилась в сумбурные сновидения, но стук повторился. Потом Алена меня растолкала. Пришлось вставать, умываться, чистить зубы и идти завтракать, а потом – на уроки.

Тенгиз очищал Клуб от следов моего дня рождения. Все уже отправились в школу, только девочки из Вильнюса, будучи дежурными по бутербродам для школьного перекуса, намазывали всей группе майонез на булки, а потом пихали в булки пастрому, а некоторым – сыр.

На какое-то мгновение я даже удивилась, что он там был, – прозаически стоял на стуле с ножницами в руке и срезал шары с веревки как ни в чем не бывало, как будто никогда и не занимался ворожбой. Дверь на веранду была открыта, сдувшиеся шарики, лениво взлетая и медленно кружась под утренним ветерком, нехотя опускались на пол. Он все же был настоящим, настоящее некуда – ведь только у настоящих людей футболка задирается, когда они протягивают руки вверх, и виден потертый пояс в потертых джинсах и полоска кожи на спине. Меня это успокоило.

Я подошла к нему и сказала:

– Слушай, я вчера…

– Доброе утро, Комильфо, ты опаздываешь, – перебил меня Тенгиз, слез со стула и достал из кармана какую-то смятую разлинованную бумажку и ручку. – Нам нужно поговорить.

– Ага! – обрадовалась я.

– Следует подвести итоги года. Подумать о процессе, который ты здесь прошла, что было и чего не было, чего хватало и чего – нет, какие будут пожелания на будущий год, как обстоят дела с учебой, с коллективом, с социализацией и с адаптацией.

Уши мои не поверили, а глаза заморгали. Да, он был настоящим. Вообще-то он был воспитателем. В учебном заведении. В программе “НОА”.

Мадрих протянул мне бумаженцию:

– Запишись. Желательно на сегодня.

На бумажке была таблица дней, часов и имен. Почти все клетки уже были заполнены именами одногруппников.

– Сегодня я не могу. Сегодня у меня Маша, а потом кони.

– С каких это пор у тебя кони?

– Фридочка тебе не рассказывала? Она мне устроила пробный урок верховой езды. У коней наконец освободилось место.

– Не рассказала. – Тенгиз сдвинул брови.

– Забыла, наверное, у нее куча дел.

– Запишись на завтра.

Я снова посмотрела на таблицу.

– Завтра все уже расписано.

– Покажи.

Я показала. Наверное, можно было с кем-нибудь поменяться, но Тенгиз не предложил.

– Окей, тогда вот, послезавтра в пять еще свободно.

Я вписала свое имя в пятое мая в 17:00. Официоз был неприятным.

– Можно я тогда завтра после уроков поеду навестить Владу? – неожиданно для самой себя спросила я.

– Одна?

– Одна.

– Я посовещаюсь с коллегами и дам тебе ответ.

– Хорошо, – совсем сникла я.

– Иди в школу, звонок через пять минут. В столовую уже не успеешь, прихвати запасной бутерброд.

Я послушно взяла с лотка булку с сыром, завернула в целлофановый пакет, положила в портфель и поблагодарила девчонок из Вильнюса.

После уроков я рассказывала Маше о вчерашнем дне рождения. Маша меня улыбчиво поздравила, потом благостно слушала, а пока я рассказывала, мне снова стало счастливо, почти как вчера, потому что счастье воскрешается, когда о нем говоришь вслух, но в какой-то момент она поджала под себя ноги. Это всегда было не просто так и что-нибудь означало. Сейчас это означало, что стих Тенгиза, который я ей зачитала наизусть, ей не понравился. Что в нем могло не понравиться, я не могла понять, поэтому спросила об этом Машу.

– Почему ты предположила, что стихи мне не понравились? – попыталась Маша улизнуть.

– Это очевидно по вашему выражению лица, – соврала я, потому что не хотела открывать ей тайну про говорящие ноги, не то она, чего доброго, перестанет их поджимать, и мне придется вслепую угадывать ее реакции.

– Какое у меня выражение лица?

– Недовольное.

Маша сделала глоток из стакана. Потом принялась молчать и смотреть на меня. Я тоже молчала и смотрела на нее. Игра в гляделки продолжалась минуты две. Я победила. Маша отвела взгляд и сделала еще один глоток.

– Ты многое подмечаешь, Зоя.

– Да, я знаю, я чуткая, вы мне говорили.

– Раньше ты часто говорила о Фриденсрайхе фон Таузендвассере и о дюке.

– Это плохо?

– Что плохо?

– Что я о них больше вам не рассказываю?

– Это не плохо и не хорошо. Ты иногда отводишь мне роль судьи, будто ожидаешь, что я буду оценивать те или иные твои мысли и поступки.