Иерихонские трубы

Страшное, похожее на лицо какой-нибудь старообрядческой игуменьи, или на старинную тёмную икону, ещё византийской работы. Низко, по-монашески, повязанный платок. Большой крючковатый нос, впалые аскетические щёки, тяжёлый подбородок — всё это было коричневато-оливкового оттенка, угловато, словно грубо вытесано топором из куска старого дерева. Густые, кустистые брови нависли над небольшими колючими глазами, неотрывно глядящими прямо в камеру. Этот исступленный взгляд бросал в дрожь. Бесцветные, сухие губы непрерывно шевелились. Что они выговаривали — молитву, заклинания, проклятия?

Кадр задрожал и оборвался; после секунды мельтешения чёрно-белых точек на экране пошла старая запись: смеющаяся Шаманка на каком-то загородном пикнике.

Капсулев нажал кнопку на пульте и, поражённый, повернулся к сыщикам.

— Я этого раньше не видел. Я думал — галлюцинации у него.

— Значит, он вам про неё говорил?

— Говорил, но он столько ахинеи всякой нёс, в последнее время, что, если честно, я ему просто не поверил.

— Вам нужно было нам сразу всё это рассказать — упрекнул Колапушин.

— Чтобы вы приняли бы меня за ненормального.

Подумав, Колапушин вынужден был с этим согласиться.

— Но вы же нормальный, образованный человек, кандидат наук. Вы задавали себе вопрос: что стоит за всеми этими старухами, ведьмами, проклятьями?

— Задавал и не раз, но ответа так и не получил.

Волнуясь, Капсулев отошёл к дальней стене своей небольшой гостиной. На ней висели, плохо различимые при слабом свете небольших бра, несколько фотографий, в тёмных лакированных рамках. На одной из них можно было угадать молодого длинноволосого Евгения Балясина с гитарой в руках.

— Хорошо — сказал Колапушин — давайте по порядку. С чего всё началось?

— Он влюбился в Варю Шаманку.

— Он не собирался уйти от этой своей… — похоже, Немигайло собрался завернуть какой-то длинный, сложносочинённый период, но Капсулев ответил с хода, не дожидаясь окончания фразы:

— От Анфисы? Вряд ли. Она сильная баба, держала его крепко. Она сама грозила разводом, домой его не пускала.

— С властями, после аварии, у него неприятностей не было? — Колапушин упрямо возвращался к Шаманке — За то, что он ей, пьяной, ключи от машины дал?

— Да, нет — равнодушно пожал плечами Капсулев — он, ещё с полгода назад, сделал ей доверенность. И доверенность и права были в её сумочке. Так, вызвали пару раз, вот и всё.

— А сам себя он винил в её смерти?

— Да. Это стало его кошмаром. Он часами слушал её песни. Совесть его, конечно, мучила.

— Рыбки-то, почему сдохли? — неожиданно вспомнил Немигайло — Их тоже совесть замучила?

— Дались тебе эти рыбки! — Колапушин не скрывал досады; мысль никак не давалась в руки — даже ухватиться было не за что.

— Музыка их угробила, я вам говорю! Этот «бум-бум». Вспомните, как вы сами чуть не оттопырились там!

— Егор, я тебя очень прошу, помолчи. — Колапушин начал злиться не на шутку. — Дай спокойно всё выяснить. Без тебя голова гудит. — он опять повернулся к Капсулеву — Так, и что дальше?

— Потом он вообразил, что Варька его заколдовала. Он вычитал в какой-то книге, про чёрную магию, что ведьмы записывают заклятье и прячут его в доме жертвы. Стал искать…

— И нашёл.

— Нашёл.

Поколебавшись, Капсулев сунул руку в карман висевшего на стуле пиджака и, вытащив бумажник, вынул из него небольшую сложенную вчетверо жёлтую бумажку. Смущённо улыбнувшись, он отдал её Колапушину.

— Значит, вот где она была — задумчиво протянул Колапушин, пока не разворачивая листок. — Почему вы её сохранили?

Капсулев пожал плечами. По нему было видно, что он и сам толком не понимает, зачем сунул записку в бумажник.

— Я у него тогда забрал. Выкинуть хотел…

Немного помедлив, Колапушин развернул бумажку и задумался, пытаясь постигнуть тайный смысл написанного. Немигайло, сгорая от любопытства, попытался завладеть этим тайным заклинанием, но Колапушин отвёл руку назад.

— Её почерк?

Капсулев подтверждающе кивнул.

— Я прочту?

— Если не боитесь — Капсулев попробовал иронически усмехнуться, но это у него, как-то, не очень получилось — Минздрав не рекомендует.

Колапушин не испугался. Подойдя поближе к свету, и отставив руку он, негромко и внятно, без всякого выражения прочитал загадочный текст:

Когда я умру, не голубкой порхающей белой,
А страшной старухой в окошко твоё загляну.
И если моё не понравится чёрное тело,
Я музыкой заново сердце твоё отомкну.

Тогда запоют в облаках Иерихонские трубы,
И ужас неслышный прокатится тяжкой волной.
Обрушится город бесформенной каменной грудой
И колокол Царь загудит над твоей головой.