Идущие

— Погоды не сделает, — закончил шаман. — Тем более ткань. Рассыплется и станет частью почвы. Всё уходит в землю, Роман, — и пальто, и дворцы, и динозавры. Я же спросил про вещи не оттого, что они, потерянные, могут как-то повлиять на мир. Мироздание такая хитрая штука, что все инородные вкрапления, как те же окаменелые часы… или зеркало, например, уже вписаны в его историю. Вселенная пластична. Она готовит места под всё заранее.

— Тогда пусть себе тихо-мирно гниёт, — решил Роман. — В карманах, вроде бы, не было ни винтиков, ни гвоздей… Только бумажный конверт.

Так Роман и не разгадал его тайну.

— Только второе крыло, — хихикнул шаман. — И женские туфельки, чтобы ботинкам одним каменеть было не скучно.

Маркиза, улыбаясь ничуть не надменно, а очень ярко и светло, поднялась на носках и взъерошила волосы Курта.

— Как был треплом, так и остался.

— Помилуйте! — всплеснул тот руками.

— Спасибо, — сказал Роман шаману и рыжеволосой. — Четвёртая, Курт… И извините меня. Я причинил вам беспокойство.

— Бросьте, — ответил шаман. — Для меня это тоже было приключением.

— А я просто проходила мимо, — добавила рыжая. — Рада знакомству. Может, ещё и увидимся.

— Если, как вы сказали, меня подрихтуют, я вас не узнаю.

— Зато узнаю я. А с меня станется обнять вас и убежать, пока вы будете изумлённо хлопать глазами, а после шарить по карманам, проверяя, цел ли ваш кошелёк.

Дверь колыхалась в сантиметрах десяти над землей. Бесформенная, как смятая прозрачная медуза. Роман шагнул в неё, сжимая пальцами в кармане маленький неровный овал.

Посадит боб. Если вспомнит, откуда он взялся.

IX

К. — Центру:

День двадцать четвёртый. Утро

Пасмурно, без осадков. Температура 17^о С. Давление 760 мм/рт. ст. Ветер западный, 1 м/с. Влажность 62 процента. Фон в норме. Самочувствие в норме.

Данных о «Светоче» нет

Спайка убрана, дверь закрыта. Продолжаю наблюдение.

Центр — К.: Доброго времени суток!

Сведения приняты к обработке. Удачного вам дежурства.

— А, может, забрать тебя? — мужчина в каске пожарного смотрит в желтоватые кошачьи глаза. — Ты же вроде как бездомный. Нет, к себе не могу, у меня и так зверинец — две собаки и хомяки дочкины… Передерётесь. Но вот что. Есть тут одна знакомая…

Кот пригревается под робой, куда его спрятали мозолистые руки, и тихо мурлычет. Ему видится блюдечко с молоком и удобное гнездо из платков и шалей, а ещё эфемерное «дом», которое пахнет теплом и спокойствием. Красная машина трогает с места.

— Человек, — с гордостью говорит одна старушка другой.

— Это я ему позвонила, — отвечает вторая.

У них всех есть свой срок и его причина.

Воин часто гибнет в бою, принимая грудью копьё или нож. Плоть и кровь его насыщают врага — или сквозь кости, соединившиеся с землей, прорастает крюкохват и колючник. Охотник сходится в схватке с лесем. Он или приносит в племя рога, шкуру и мясо, или остается в бору, растоптанный, глядя остановившимися глазами в серый небесный дым. Припозднившуюся собирательницу утаскивает в своё логово оборот; гад, живущий в зарослях, жалит заигравшихся маленьких и неосторожно ступающих взрослых. Женщины рожают и выкармливают, и теряют красоту и свежесть, и неумолимо старятся, проживая каждый цикл, как четыре. Стариков уносят хворь и дряхлость.

Нга-Лор совсем не помнит женщину, которая его родила, но помнит женский голос, который пел ему песню. Слов в ней нет — только исцеление боли, помощь от дурных снов, призыв к силе, разуму и терпению, просьба о прощении. Он часто напевает её про себя, когда жизнь вонзает в него когти и клыки. Начинает петь и сейчас — просыпаясь.

Сначала ему кажется, что его срок пришёл сегодня. Темнота, пустота, кровь. Потом появляются руки и тормошат его. Кто-то подносит к лицу едко пахнущий кусочек смолы. Стоит вдохнуть, и глаза начинают слезиться. Он открывает их и часто моргает.

— Не нужно было, — говорит Нга-Лор Нга-Эу. — Оставила бы меня непроснувшимся. Тебе же меньше забот и свобода.

Та просит разрешения сказать и, получив, спрашивает, может ли он подняться.

Нга-Лор встаёт с трудом — голова гудит, как гнездо медоносов. Он тяжело опускается у очага, где уже кипит один из отваров Нга-Анга. Нга-Эу смачивает в нём кусочки шкур и выкладывает их на плоский камень, чтобы чуть остыли. Снаружи трещит и стрекочет полдень. Мимо хижины хромает Нга-Тет, ворча и гремя посудинами для воды.

Нга-Эу садится напротив и просится сказать. Нга-Лор разрешает.

— Наклонись, чтобы я промыла твою рану.

Она промокает его разбитый затылок каждым кусочком по очереди. Когда Нга-Лор роняет голову, пряча лицо на её коленях, Нга-Эу понимает, что он плачет.