Идущие

— За то, как он на меня смотрит. За снисходительное презрение. Это обидно, между прочим.

— Он так на всех смотрит. Издержки профессии…

— Ага, на всех, кроме дяди и тебя, — Четвёртая иронично хмыкает. — Что скажешь?

— Возможно.

— Не возможно, а точно.

— Ладно, ладно, пусть будет так…

Капитан улыбается.

— Улыбайся-улыбайся. То, что Прайм — человек неприятный, тебе кто угодно подтвердит и даже кровью подпишется. Взгляд, хмурость, язвительность… социопатически кривая ухмылочка. Мерзкое злое лицо. Прямо маньяк какой-то. Иногда мне кажется, что он ест на завтрак сердца нерадивых сотрудников. Или сердца тех, кого засмотрел до инфаркта.

Командир роняет короткий смешок и поднимает глаза к потолку. Потолок облезлый и заплесневелый.

— Кошмар, рыжая. Ты просто ужасна. Зачем ему это?

— Не знаю. С утра лучше хлопья, конечно, не мясо… А в детстве он наверняка привязывал к хвостам кошек пустые консервные банки. Или петарды, что хуже. Или магазины грабил. Или старушек резал. Это уже не в детстве, допустим, в более сознательном возрасте, хотя такую вещь, как детская преступность, никто не отменял… Я всё к тому, что не может у человека с таким злобным взглядом не быть тёмных грешков. Глаза — зеркало души, слыхал?

— Напридумываешь сейчас, — отмахивается Капитан. — Так, что и сама поверишь, и меня заставишь сомневаться. Ну-ка брось!

— А хорошо было бы, а то ты слишком к нему расположен.

— И не ревнуй.

Четвёртая с ухмылкой качает головой и стряхивает с плеча прицепившуюся откуда-то нитку.

— Всё-таки надеюсь, что когда-нибудь ты мне расскажешь, что вас связывает. Тебя, такого славного, хоть и ворчливого, и этого злыдня…

— Он не злыдень.

— Злыдень. И язва.

— Ладно, ладно, — командир опять примиряюще разводит руками, разгоняя пляшущие в солнечных лучах пылинки. — Может, чуть-чуть. Зато Ян у нас мягкий и добрый.

— Это дядя-то мягкий и добрый, ну-ну… Как он периодически всех гоняет, того же Прайма, кстати, вместе со всеми, а то и чаще, и я не могу сказать, что мне это не нравится, потому что нравится, и даже очень… Но меня сейчас беспокоит другое. Маячки работают?

— Нет. Ни один. Я проверил и перепроверил. Связи тоже нет. Пустота.

Пустота — отлично характеризующее слово. Пустота пыльная, старая, седая с желтизной, пустота глухая и позабытая, пустота, в которой на плитках коридора — серая пыль, скрывшая чёрные росчерки от подошв и пробуравленные каблучками выемки. Пустота без гудения ламп, шума лопастей вентиляторов, детских возгласов, смеха, шлепков мяча об пол, рассекающих воздух взмахов скакалки. Пустота внезапно случившегося, недосказанная, словно фильм, оборвавшийся на середине, и тяжелая от незахороненных тел.

— Пойдём отсюда, рыжая.

Слова выходят почти просьбой.

— Тоже душно?

— Скорее грустно. Очередной бестолковый конец. Я…

Капитан не договаривает. На языке что-то горчит: то ли окончание фразы, то ли всё та же вездесущая пыль. Он смотрит на косые лучи, упершиеся в облезлую коридорную стену, и видит совсем другое место — разноцветные витражи, затхлую тишину, ряд скамеек, неподвижно сидящих людей.

— Ты видел такое раньше. Видел, так? Глаза стеклянные…

— Да, — в подробности командир не вдается. — На этот город что-то сбросили, отчего люди умерли, где сидели. Какие-то бомбы. Неучтённый мир воевал.

— Воевал-воевал, лёг и умер… Кэп. У тебя лучшее взаимодействие с блокадой. Мы заразились?

Пульс бьется ровно, ни жара, ни озноба — прислушавшись к себе, собеседник качает головой.

— Всё случилось очень давно, так что навряд ли. Во всяком случае, сейчас мой блок молчит. Потом, может, и завопит, когда поздно будет откачивать…

Курт и Лучик сидят на крыльце. Их хорошо видно сквозь полуоткрытый вход в вестибюль — два чётких силуэта на фоне золотого воздуха. Голоса в пустоте и безлюдье звучат очень звонко и гулко, как будто выточены из хрусталя.

— Выше, — просит она.

Он складывает очередной самолетик из разлинованных листов тетради и запускает в небо. Синее-синее, будто вымытое, незапятнанное, — в нем нет ничего от земного, кроме оттенка. Это небо не знает ни фабричных дымов, ни озоновых дыр. Оно первобытно и радостно.

— Ещё раз?

— Ага.

Белая стрелка бумажной птицы рассекает синеву наискосок. Двое улыбаются. Уже не встревоженные, не ошарашенные, отошедшие и успокоившиеся, они оборачиваются на звук шагов и вопросительно смотрят. Те же дети. Отчего они кажутся такими юными, отчего… Капитан трёт затылок. Порой он чувствует себя несоизмеримо далеким от друзей, младшей из которых всего двадцать два, не потому, что старше. Он просто знает, что, сложи самолет сам, только обеспечит ему гарантированное крушение.

— Не надо рефлексий. Рапорт будем писать вместе. А то — сразу скис. Об этом же подумал? Унылая морда.

— Да. Терпеть не могу бюрократизм. Спасибо, рыжая.

— Брось, — она добродушно фыркает. — Эй, авиаторы… Приём!

Следующий самолет описывает вокруг неё круг почета и зарывается носом в пыль.

Капитан думает, откуда взялась эта чудом сохранившаяся тетрадка.