Идол

— Ты, парень, совсем что-то. Первый раз на стоянке?

— Да, — произнёс Лунев, возможно, впервые за дни и месяцы. Он не знал, что из себя представляет стоянка и о чём его спрашивают, но раз не знал, то, вероятно, раньше на стоянках не был.

— Ясно, — человек кивнул и немного подвинулся. Лунев, как будто эта двигательная активность пробудила его внимание, рассмотрел его в некотором недоумении: густая лохматая борода, драная шапка-ушанка, нечто вроде старого пальто.

— Да ты проходи, что стоишь, как неродной?

— Как неродной, — механически повторил он; всё, что начало было выстраиваться в голове, вновь расплылось. Ощущение странного, лишённого смысла сна без адресата наводнило всё с новой силой. Что за пустой деревянный сарай? Что за мужик — нелепый персонаж безумной истории? Что за непонятные слова, потерявшие по дороге свои значения? Кто-то без всякой связи и принципа составил из кусочков ушедшей реальности новую картинку. Зачем?

Бухтящие звуки речи доносились из угла, они, по-видимому, исходили изо рта человека:

— Все вы так, молодые… Оно понятно, с непривычки-то: входишь — не пойми что, деревяшка какая-то, тут и жить, поди, невозможно. Возможно, брат, всё возможно. Пообвыкнешь немного, раскусишь… Небось из Ринордийска?

— Из Ринордийска, — неожиданно оживился Лунев и в последней надежде ухватился за знакомое слово. — А вы там были?

— Нет, — отмахнулся мужчина. — Я тут близко, рабочим был. На фабрике. Бастовать у нас решили, и я тоже — хуже всех, что ли? Ну и загремел сюда, — он поднял глаза кверху, как бы припоминая что-то, затем вернулся к собеседнику и неожиданно спросил. — А тебя за что сослали?

«Сослали», — это слово, при всей его неудобоваримости, вдруг стало для Лунева точкой опоры и отсчёта. Он — ссыльный, каторжник. И потому сейчас находится в приозёрье, на одной из «стоянок». Отсюда и поезд, и степь, и сарай. А вот за что его сослали? Лунев напряг свою память, и размытые пятна прошлого начали обретать более чёткие формы.

— Я написал стихи против… — Лунев споткнулся, здесь было что-то неприкасаемое и более размытое, чем что бы то ни было. — Против Него, — закончил он.

С сомнением он поймал взгляд человека в углу: понял ли тот? Но сомнения могли исчезнуть раз и навсегда: конечно же, понял. Любой житель страны без слов понял бы, о ком речь.

— Сти-хи? — протянул мужчина.

— Стихи, — согласился Лунев. — Я поэт, — он подумал немного и добавил. — Был.

— Был?

— Был.

— Почему?

— Потому что больше нет.

Мужчина недоверчиво наклонил голову набок и прищурился.

— Что-то ты себя заживо хоронишь, парень, — сказал он. — Что думаешь: раз не в столице, не во всей этой вашей беготне, раз самое главное как бы стороной проходит, то всё, труп в могиле? Не так, совсем не так, сам потом поймёшь. Ты не смотри, что здесь жизнь собачья. Жизнь — она везде жизнь. А там, гляди, выкарабкаешься ещё.

Что сейчас говорил этот человек — Лунев категорически не мог понять и принять. О какой жизни он твердит, где — да что он вообще знает, этот мужик? Что он может знать про Лунева, про то, что он думает и на что смотрит, а более всего, про то, что внутри него? Если сам мужик жив, ощущает себя живым — что ж, очень хорошо, рад за него. Только вот Лунев никакой жизни не ощущал: ни внутри себя, ни за пределами. То есть, за пределами, она, может, и была, скорее всего, была, да только Лунев её всё равно не чувствовал, она не пробивалась к нему ни по капле сквозь толщи и толщи замороженной черноты. Что мужик может знать обо всём этом? Ничего. Разве сам он был Луневым? Никогда, и не мог быть. И бесполезно объяснять: всё равно не поймёт, как и любой не понял бы. И это не его вина.

Разговоры обычно поддерживают другими способами. Простыми и общепринятыми.

— Тебя как зовут-то? — спросил Лунев.

— Меня-то? Семён. А ты?

— Алексей, — ответил он, почти не задумавшись. Когда-то было это имя, почему бы сейчас назвать не его, а какое-то другое? Теперь это всё уже без разницы.

— Лексей… — повторил собеседник, видимо, чтобы лучше запомнить. — Ну, ты проходи, не стой в дверях, — интонация немного поменялась, это было уже не снисходительное обращение к безымянному новичку, а что-то более личное.

Лунев прошёл и увидел, на чём сидит мужчина: соломенный подстил, покрытый какой-то ветошью. Он присел рядом.

За стенами зло шумел ветер.

49.

— Как так? — Рита в отчаянии топнула ногой. — Как так?

Ей никто не ответил. Подавленное молчание, шок — не было больше слов ни у кого из стоящих здесь. Даже парк стих, укрытый холодными тенями. Скоро он совсем опустеет, человеческие существа, следуя совету свыше, покинут это место, и останутся только замершие безжизненные кусты самшита.

Чёрное авто скрывалось вдали. Оно словно украло у них всё: жизнь, свободу, воздух для дыхания, — всё забрало с собой.

— Как? — повторила Рита. — Что они вообще…

— Тише, тише, фройляйн, — Бобров, протянув руки, попытался её утихомирить.

— Что «тише»? — взорвалась Рита, так, что он испуганно отшатнулся. — Что «тише»? Они арестовали Лунева! Они скоро всех нас накроют! Ты понимаешь, что происходит? Вы все понимаете, что происходит?