Пока сочиняла письмо, я поняла, что мне больше всего нравятся начало и середина стихотворения – совращение атома. Конец тоже блестяще написан, но не так. Я сообщила Ивану, что стихи в конце напомнили мне о моем дедушке: когда у меня болел живот, он приговаривал: «Хоть в камень, хоть на гору, хоть на птицу, хоть на волка пусть боль Селиночки перейдет».
В реальной жизни всё не так просто. Боли не скажешь «Иди в камень». Потом, думаю, с толку сбивает слово «мир». Всё же «мир» и «каша» – это не одно и то же.
Дорогая Соня!
Все собирался написать тебе, что в Беркли снега нет, но здесь его тоже совсем нет, а всё остальное – в порядке, у меня под окном туда-сюда переключается светофор, как мое сердце. Сейчас я за пятнадцать часов должен решить, где провести следующие четыре года – в Нью-Хейвене или в Калифорнии.
Думаю, твой атом никогда не вернется ни к покою, ни к каше, ни к камню, ни к чему такому. Раз его соблазнили, назад дороги нет, можно идти лишь вперед, а если выбрал дорогу прочь от невинности, этот путь становится лишь сложнее. Делать вид, что ничего не произошло, – тоже не выход. Соблазненный атом обладает энергией, соблазняющей людей, и с этим уже ничего не поделать.
Из твоего письма я понял, что случилось: снег пошел не в ту сторону (вверх) и в конце концов исчез. Это нормально – свежая трава не прячется в землю: то есть – «Привет, весна», а не «Прощай, лето». Пусть бы это не повторилось.
Всё это копилось и копилось – все эти звезды, весь этот ад, эти атомы, эти свиньи, эта каша. А я всё меньше и меньше могла себе представить, как это можно хоть кому-нибудь передать. Собеседник от скуки просто выбросится из окна. Но ведь вот же
На пробежке я размышляла о словах Ивана: допустим, он говорит, что я – атом, неистовая искра, чья энергия может соблазнить людей. Он зовет меня к себе или гонит прочь? С одной стороны, по его словам, расти назад в землю – это не выход. А с другой – если путь вперед становится всё сложнее, я так понимаю, что проходить его придется мне самой.
Зазвонил телефон. Это была редактор литературного журнала. Я заняла первое место в конкурсе. Она сказала, что в жюри никто про меня ничего не слышал и не знает, они даже поспорили, парень я или девушка. – Лично
Все призовые работы напечатают в весеннем выпуске журнала. Мой рассказ оказался длиннее, чем их обычные тексты, они обсуждали, что сократить, но не смогли придумать, что именно, и поэтому решили применить мелкий кегль. Редактор – ее звали Хелен – назвала мне время фуршета, где победители будут читать свои тексты. Я получу подарочный сертификат книжного магазина на пятьдесят долларов.
– Ладно, – сказала я и записала дату.
– А вы вообще… рады? – спросила она.
– Конечно, – ответила я. – Еще как рада. Спасибо!
Меня охватил ужас. Конечно, я была довольна, что победила в конкурсе и что они решили, будто я – парень, да и лишние пятьдесят долларов не помешают. Но мне не хотелось ни чтобы мой рассказ опубликовали, ни читать его вслух. Я не желала, чтобы люди думали, будто я считаю этот текст хорошим.
Я отнесла в мастерскую свою единственную пару выходных туфлей. Они расползлись в носке. Да и каблуки смотрелись не очень. Сапожник к ним даже не прикоснулся, лишь глянул.
– Девонька, – сказал он. – Тебе нужны новые туфли.