Идеальный шпион

С доктора взяли слово не просто соблюдать секретность, но хранить гробовое молчание, после чего он удалился, дружески похлопав по плечу Пима.

— Не ты ли, часом, стрелял в меня, сэр Магнус? Ты не принимал участия в высадке в Нормандии, а? Может быть, заправлял там всем, руководил наступлением?

— Ничего подобного! — запротестовал Пим.

И снова Пим заменил Акселю ноги, бегая за лекарствами и сигарами, готовя ему еду и перерывая университетские библиотеки в поисках новых и новых книг для того, чтобы читать ему вслух.

— Спасибо, Магнус, но Ницше больше не надо. Думаю, мы уже достаточно знаем теперь про очистительную силу ненависти. Клейст не плох, но ты не умеешь его читать. Текст Клейста надо произносить отрывисто, как бы лаять. Ведь это был прусский офицер, а не английский герой. Принеси теперь художников.

— Каких именно?

— Абстракционистов. Декадентов, евреев… Любых, кто был entartet[36] или запрещен. Дай мне передохнуть после всех этих безумцев писателей.

Пим посоветовался с фрау Оллингер.

— Значит, вы, Магнус, должны спросить у библиотекаря тех, кого не любили нацисты, — объявила она своим безапелляционным тоном.

Библиотекарь был эмигрантом и наизусть знал все, что было нужно Акселю. Пим принес от него Клее и Нольде, Кокошку и Климта, Кандинского и Пикассо. Он расставил альбомы и каталоги на каминной полке, раскрыв их так, чтобы Аксель мог любоваться картинами, не поворачивая головы. Он перелистывал страницы и громко читал подписи. Когда к нему приходили женщины, Аксель прогонял их. «Ухаживать за мной есть кому. Подождите, пока поправлюсь». Пим притащил ему Макса Бекмана. Принес Стейнлена, затем Шиле и еще Шиле. На следующий день писатели были реабилитированы. Пим раздобыл Брехта и Цукмайера, Тухольски и Ремарка. Часами он читал их Акселю. «Музыку», — распорядился Аксель. Пим достал у герра Оллингера патефон и заводил ему Мендельсона и Чайковского, пока тот не заснул. Проснулся он в бреду, пот каплями стекал с него, а он говорил что-то об отступлении и что кругом снег, ничего не видно, трудно идти и мороз щиплет кровоточащие раны. Говорил о госпитале, где по двое больных на койку, а трупы лежат здесь же, на полу. Он попросил пить. Пим принес воды, и Аксель обеими руками держал стакан, пока у него не замерзли руки, голову он опускал к стакану постепенно, рывками, пока губы его не коснулись края. Тогда он стал пить как животное, шумно втягивая в себя воду, расплескивая ее, а лихорадочно блестевшие глаза его глядели настороженно и опасливо. Вдруг он резко поджал под себя ноги и обмочил постель. Он сидел, дрожащий и недовольный, в кресле, пока Пим менял простыни.

— Кого ты испугался? — в который раз спрашивал его Пим. — Здесь же никого нет. Мы одни.

— Тогда, наверно, я испугался тебя. А что это за пудель в углу?

— Это герр Бастль, и он чау-чау, а вовсе не пудель.

— Я решил, что это дьявол.

И так до того дня, когда, проснувшись поутру, Пим застал Акселя стоящим возле своей кровати при полном параде.

— Сегодня день рождения Гете. Начинается в четыре, — по-военному кратко объявил он. — Мы должны пойти туда и послушать этого идиота Томаса Манна.

— Но ты болен.

— Если человек на ногах, значит, не болен. И если идет, значит, тоже не болен. Одевайся.

— Манн тоже был в списке запрещенных писателей? — спросил Пим, одеваясь.

— Не удостоился.

— А почему он идиот?

Герр Оллингер одолжил Акселю плащ, в который тот мог обернуться дважды, мистер Сан дал ему черную широкополую шляпу. Герр Оллингер доставил их к самым дверям в своем разбитом автомобильчике на два часа раньше срока, и они заняли места в задних рядах, когда зал был еще пуст. Когда выступление окончилось, Аксель провел Пима за кулисы и постучал в дверь артистической уборной. До этого дня Пим Томаса Манна не любил. Он считал его прозу слишком вычурной и неуклюжей, хотя ради Акселя изо всех сил старался одолеть ее. Но теперь перед ним стоял сам Господь Бог, высокий и учтивый, похожий на дядю Мейкписа.

— Этот молодой английский аристократ хочет пожать вам руку, сэр, — внушительно произнес Аксель из-под широкополой шляпы мистера Сана.

Томас Манн кинул внимательный взгляд на Пима, потом на Акселя, такого бледного и эфемерного после своей болезни. Нахмурясь, Томас Манн посмотрел на ладонь своей правой руки, словно прикидывая, выдержит ли она столь сильное напряжение, как приветствие аристократа. Он протянул руку, и Пим пожал ее, ожидая, что токи гениальности дойдут и до него, как в электротрюке, которым торгуют у вокзалов: «Возьмитесь за эту ручку, и вас встряхнет моя энергия». Ничего не произошло, но волнения Акселя хватило им обоим.

— Ты коснулся его, сэр Магнус! Ты получил благословение! Теперь ты бессмертен!

За неделю они скопили денег, чтобы съездить в Давос — святилище героев Томаса Манна. Ехали они в уборной вагона: Пим стоял, а Аксель в черном берете терпеливо сидел на унитазе. Кондуктор постучал в дверь и крикнул: «Alie Bilette, bitte!»[37]