Идеальный официант

Кое-кто из гостей взял за правило после обеда, одевшись в легкое платье, спускаться к водопаду Гисбах, чтобы немного освежиться возле мощных брызжущих струй воды. Этим смельчакам удавалось хотя бы на краткое время преодолеть всеобщую апатию, наградой за их усилия было ощущение некоторой свежести. Взбодрившись, они возвращались в отель, но чувство прохлады сохранялось ненадолго. Во время своей короткой прогулки некоторые снимали с себя какие-то предметы одежды, но никто никогда не переступал границ приличий. До бесстыдства не доходило: люди позволяли себе лишь то, что в рамках дозволенного.

Однако была крохотная горстка людей — ничтожное меньшинство — к ним относился и Клингер, — которые неукоснительно соблюдали в одежде правила этикета. Несмотря на чудовищную жару, мужчины, подобные ему, появлялись на людях исключительно в темном костюме, белой сорочке и жилетке, застегнутые на все пуговицы. С влажными от пота висками, источая слабый запах одеколона, Клингер казался духовным братом известного всем нью-йоркского мэра, покидавшего свой дом только в сопровождении слуги, который нес за ним утюг, чтобы в случае необходимости ликвидировать досадные складки на пиджаке своего хозяина. В отличие от жены и в полную противоположность своим детям, Клингер считал небрежность в одежде и во всем, что касается внешнего вида, непростительным нарушением приличий, хотя никогда не пытался навязывать свои взгляды окружающим.

Нравы из-за жары не стали свободнее, чем обычно, но в соблюдении правил появились некоторые послабления. Настоящая безнравственность, подобная той, какой предавались Жюли и ее любовник, тоже втайне процветала, стены не имели ушей, вышколенный персонал умел хранить молчание. И чем больше люди изнемогали от жары, тем изощреннее можно было ею наслаждаться: можно было отдаться ей, развалившись в кресле, можно было возлежать на выцветших шезлонгах в тени старых деревьев под дрожащей листвой, почитывая или подремывая, там и сям рука вдруг слабела, книги и газеты падали в траву, а человек засыпал, как в дурмане, уронив голову на грудь, и спал, пока не очнется с тяжелой головой, потому что ее напекло солнце.

Проголодавшись, можно было отправиться в обеденный зал ресторана, здесь было прохладнее, чем на улице, поскольку во всех четырех углах стояли вентиляторы. Платья и занавески трепетали на искусственном сквозняке, который с шумом гоняли гудящие моторы. Лишь немногие настаивали на том, чтобы им подавали обед на террасе, где они сидели под слабой защитой тента, под которой кубики льда быстро таяли, а холодные блюда мгновенно теряли свой вид, поэтому приходилось быстро пить и быстро есть, и очень скоро все приходили в приподнятое настроение. Дети Клингера относились к той категории гостей, которым полуденный зной был нипочем. С обнаженными руками, в рубашках с открытым воротом, в шелковых блузах, без чулок и носков, в легких туфлях, порой босиком, они вскоре сделались центром маленькой группы особо выносливых, члены которой то и дело менялись, но Макс и Йозефа оставались постоянными заводилами.

Эрнест мог наблюдать за ними оттуда, где накрывал столы, он видел и слышал, как они смеются, и заметил, что молодым Клингерам всегда удается собрать вокруг себя небольшую компанию, и не из одних сверстников. Они действительно привлекали к себе внимание, молодые, с виду беззаботные, красивые, мечтательные, экстравагантные и отчаянные. Весь мир был им открыт. Столики на террасе обслуживал сицилиец, к жаре он был более привычен, чем остальные; приходя с улицы, он иногда рассказывал, что там происходит: ничего особенного, детские игры, парнишка еще почти дитя, девушка окружена поклонниками. Заводила в основном она. Но поскольку немцы говорили быстро, сицилиец мало что понимал в их разговорах.