Языковеды, востоковеды, историки

В экспедиции я лучше всего узнал Сергея как человека. Он оказался очень неприхотливым, совершенно равнодушным к бытовой стороне жизни. Говорить с ним можно было не только о китайских частях речи: он был очень начитан и много знал обо всем. Может быть, он иногда бывал наивен в политике: много позже, летом 1992 г., он говорил в Дубне, что мы прожили тяжелую зиму, но все худшее уже позади, а теперь мы уже стали «нормальной страной». Я был скептичнее и, к сожалению, оказался прав. Зато он прекрасно знал литературу и музыку. С собой на Сахалин он взял кассетный магнитофон и множество записей «Битлз». Я в области «легкой музыки», как тогда говорили, был воспитан на В. П. Соловьеве-Седом и Б. А. Мокроусове и эту группу до того почти не знал. А Старостин был в нее прямо влюблен (не только в музыку, но и в тексты). И я постепенно привык к этой музыке и стал тоже находить в ней достоинства (чего я не могу сказать о западной эстраде последующего времени). Вообще у Старостина иногда открывались неожиданные факты биографии. Когда у него дома был банкет по случаю защиты докторской диссертации, там появился А. Градский: оказывается, Старостин писал ему тексты по-английски. Другим его гостем там был ныне покойный Д. А. Пригов.

Но главной научной средой для ученого был не Институт востоковедения, а семинар по ностратике Института славяноведения АН СССР во главе с В. А. Дыбо и постепенно формировавшийся вокруг него поначалу еще неофициальный круг лингвистов. На отделении структурной и прикладной лингвистики компаративистов тогда не готовили, но многие из выпускников ранних лет, причем нередко одни из наиболее способных, увлеклись этой дисциплиной. И Старостин уже тогда становился среди них научным лидером.

И трудно найти языковую семью или группу, которой Старостин совсем не занимался, у него есть публикации по очень многим из них, разумеется, по одним больше, по другим меньше. Пожалуй, он наложил на свои исследования одно ограничение: не выходить за пределы Старого Света, пока со всеми его языками не будет все ясно; дойти до индейских и австралийских языков он не успел. Впрочем, некоторые его ученики искали языковое родство и там. Кроме того, Старостин неохотно рассматривал изолированные языки, которые неизвестно, с чем сравнивать: баскский в Пиренеях, нивхский и юкагирский на российском Дальнем Востоке (японский сюда все же не относится, раз есть рюкюский, с которым его можно сравнить на первом этапе). Нивхскими материалами он не воспользовался именно поэтому, хотя записывал их с увлечением. Как раз эти языки так любят изучать дилетанты, но большинство серьезных специалистов не знают, как к ним подступиться. Правда, Старостин иногда нарушал табу: он (с В. Э. Орлом) выдвинул гипотезу о родстве этрусского языка с восточно-кавказскими (дагестанские, чеченский и др.), а бурушаски, язык неясного происхождения в Гималаях, отнес к сино-кавказской макросемье. Однако для этрусского он (редкий случай) так и не дал строгого доказательства, а В. В. Иванов, пожалуй, единственный раз в своем предисловии выражает сомнение в идеях Старостина.

Есть у Старостина и работы по самой традиционной тематике компаративистов – индоевропеистике, где он вместе с одним из самых первых своих соавторов С. Л. Николаевым предложил в 1981 г. новую трактовку глаголов в праязыке. Именно эта работа впервые у него подверглась резкой критике, в том числе за рубежом: нетрадиционная трактовка хорошо известных сюжетов всегда вызывает наибольшее неприятие. Писал он и об афразийских языках (семитские, берберские, древнеегипетский, некоторые языки Африки, в том числе сомали и хауса). Эти языки В. М. Иллич-Свитыч считал ностратическими, но Старостин и А. Ю. Милитарёв показали, используя глотто-хронологическую датировку, что афразийское родство восходит примерно к тому же времени, что ностратическое, поэтому если эти языки и родственны ностратическим, то на более глубоком уровне.